Ленинградское время, или Исчезающий город

Мы спускаемся на Кирочную улицу и поворачиваем во двор. После замерзшей улицы в подвале кажется тепло, пахнет сырыми опилками. Отец находит нашу поленницу и светит фонариком. Он связывает дрова и с трудом забрасывает вязанку за спину. У него радикулит, он повредил спину на флоте. В восемнадцать его призвали на флот. Тогда же и война началась. Воевал он сначала на Северном флоте, затем на Дальнем Востоке с Японией. А мама пережила блокаду, в которую ее мама, моя бабушка, умерла от голода.

Всю жизнь я ем, а от еды в памяти почти ничего не осталось. Вот, вспомнил бабушкину ватрушку. И еще вспоминаю, как отец делает бутерброды и режет их на маленькие кусочки.

«Это солдаты», – говорит он.

Почему-то солдат я ем с большим успехом…

Не помню, чтобы людей силой гнали на демонстрации по общенародным праздникам. Я с отцом ходил в колоннах неоднократно.

«Пам-па-пам! Пам-па-па!»

Впереди жарко наяривает оркестр. На мне школьная фуражка, я иду счастливый рядом с отцом и его друзьями под красным флагом. В моих руках портрет Ворошилова. Много людей вокруг – всем тепло и весело, несмотря на ноябрьский ветер. Неподалеку от Дворцового моста отец покупает мне желтый шарик. Мне очень хочется, чтобы шарик оказался водородным. Когда колонна выходит на мост, ветер налетает с утроенной силой, но люди в ответ начинают петь: «Вихри враждебные веют над нами…»

Я подпеваю, не понимая смысла. Ветер вырывает шарики у детей, и почти все шарики, хотя и не сразу, падают в черную воду. Только несколько взлетает вверх. Это водородные шарики. Смотав нитку с пальца, отпускаю свой, и он, подхваченный стихией, устремляется в небо, а после оказывается в Неве. Так и не было у меня водородного шарика, а теперь и не будет. Взрослые же за праздничным столом после демонстрации тревожно говорили про водородные бомбы.

…И еще я старательно собираю марки и жду, когда объявят коммунизм. Тогда я пойду на угол Невского и Литейного – там специализированный магазин «Филателист» – и наберу кучу китайских марок задаром. Я жду, жду, жду и перестаю ждать. Теперь марок у меня нет, потому что коммунизма так и не объявили.

* * *

Радио в нашей комнате работало постоянно. Что-то я понимал, что-то запоминал, заполняя пустоты детской памяти. Точно воссоздаю картину: я в комнате один, в динамике строгий мужской голос всякую фразу заканчивает словами: «И примкнувший к ним Шипилов!» Это для меня вовсе не анекдот. Перед глазами явственно возникает наша вытянутая комната с высоким потолком, изразцовая печь в углу, узкий шкаф, отделявший родительскую кровать от бабушкиной. Кажется, что через десятилетия слышится скрип паркета в коридоре, сырой запах борща на коммунальной кухне. Целый пейзаж, а точнее, натюрморт. Много хороших, теперь навсегда умерших вещей и «примкнувший к ним Шипилов».

Чуть позже появился у нас телевизор с маленьким экраном и большой линзой, которая этот экран увеличивала. Мой дедушка Северин Андреевич придумал приклеивать к линзе цветные прозрачные пленки – телевизор сразу становился цветным.

Меня любили кондуктора автобусов, а в трамваях относились безразлично. Когда я ехал к дедушке с бабушкой на Большой проспект, то брал с собой кляссер с марками и, сев в автобус, показывал новые приобретения кондуктору. За проезд с меня денег не брали… Сколько мне было лет в тот вечер? Лет семь. Не больше. Почему я сел на трамвай? Не знаю… Холодный зимний вечер быстро потушил свет. Скоро я стал понимать, что трамвай катит не туда. Вместо того чтобы свернуть от Финляндского вокзала на Петроградскую, он погнал в сторону Политехнического института. По тем временам этот район – глухая окраина. Я вышел на кольце и побрел вдоль рельс обратно в город, стесняясь сесть в трамвай – денег мне дали на билет в один конец. Стеснительность всю жизнь меня подводит. Шел я долго, превращаясь по пути в ледышку. И все-таки добрался. Родня билась в истерике, когда я появился в квартире на Большом проспекте. Увидев меня, биться перестала и начала смеяться и плакать. Вот сейчас поставлю точку и засмеюсь, а затем заплачу.

Дед Северин учил меня играть в шахматы. Иногда после общего застолья садились играть в лото на деньги. Ставили по копеечке. Случалось, родственники оставались на ночь. И мы укладывались на всякие матрацы: человек десять в одной комнате.

Двенадцатое апреля 1961 года. Звонкий и солнечный день. Я играл в фантики возле кинотеатра «Спартак». Что-то стремительное и яркое случилось вокруг. Народ перебегал с места на место с криками: «Гагарин! Гагарин!» Мои представления о космосе связаны с детством, и я не верю в то, что он ледяной и безвоздушный.

По соседству с нашим домом номер двенадцать, в «четырке», имелось нечто вроде детской площадки с горкой, фонтанчиком, бомбоубежищем и песочницей. В тупичке двора располагались гаражи, возле которых зимой вырастали снежные крепости. Однажды я подрался там с Мишкой Финкельштейном, главным другом детства. Мы дрались и обзывались: «Латышская свинья!.. Жидовская морда!..»