Ленинский тупик

Мог ли он предположить, что в эти минуты Силантий, сидевший на скамье, как отставной солдат, грудь вперед, руки по швам, был бесконечно далек от тoro старшого, которого Александр знал и любил покровительственной любовью сына, давно познавшего слабости своего отца; что нынешний день значил для старика больше, чем даже для него, Александра. Именно здесь, в прокуренной комнате постройкома, пробудилось в Силантий высокое чувство, впервые испытанное им много-много лет назад, когда он, владимирский парень, мобилизованый на деникинский фронт, писал перед атакой, отрешась от суетных дум, последнее, как он думал тогда, письмо…

- Решили, значит, так… Тоне комнату, четырнадцать метров, - кивнул Силантий вслед Чумакову, который прошелестел мимо него своим брезентовым плащом.

- Почему на двоих? - спросила Ульяна, - Девка она засидевшаяся, перематорелая, мужика не приведет, мужик - дело десятое! А ребятеночка в подоле принесет…

Заспорили, уговорили Акопяна записать Тоие комнату в семнадцать метров.

Завязали тесемки Тониной папки - дело пошло быстрее. Если бы Акопяй не придерживал прыти Силантия, то верхний этаж наверняка бы заселили одними алиментщиками, дебоширами, любителями длинного рубля

К полуночи почти все папки были рассмотрены, уложены четырьмя стопками по конторам. Остались ляшь несколько папок да какая-то бумага, начертанная крупными, вкривь и вкось, буквами, как пишут первоклассники. Оказалось, это заявление дворничихи Ульяны.

Акопян спросил коменданта, почему заявление Ульяны Анисимовны отложено в сторону. Комендант ответил, что комнаты, как известно, выделяют лишь тем, кто работает на самой постройке, а тетка Ульяна ..

- Где вы сейчас живете, Ульяна Анисимовна? - перебил Акопян коменданта.

- Там же. В преисподней. Силантий со своей. И я… за занавесочкой.

Акопяи посмотрел список сверху вниз, затем снизу вверх. Оставались лишь двадцатиметровые комнаты.

- Да-а-а…-задумчиво протянул он, отводя глаза от Ульяны.

Она шумно задышала. - Так и знала я…

Члены комиссии притихли. Каждый чувствовал себя словно бы виноватым в том, что тетка Ульяна останется жить в подвале.

Тишину нарушил низкий, прерывающийся голос Ульяны:

- Я всю жизнь по полатям да подвалам промыкалась. Ни одного денька одна не жила. Все на людях и на людях. Мне помирать скоро, - так, видно, в своей комнатке и не пожить…. - И кинулась к двери, закрыв лицо рукавом праздничной кофты.

Из приоткрытой форточки донесся вскоре чей-то встревоженный голос:

- Кто тебя, Анисимовна?! Да ты скажи, кто тебя?

- Дадим ей комнату! - Александр пристукнул по столу кулаком. - Никто не возражает? Пишите! Переселить какую-либо семью из маленькой в двадцатиметровку. А в маленькую - Ульяну. Ей за пятьдесят пять перевалило. Доколе ждать?

Убедившись, что Акопян записал решение комиссии точно, Александр бросился к выходу, нагнал у трамвайной остановки тетку Ульяму, которая беззвучно всхлипывала, приткнувшись лбом к металлической мачте, закричал во все горло:

- Вывели тебя из подвала, Анисимовна! Вывели из подвала!

… В пять утра Игоря Ивановича всполошил телефонный звонок. Ермаков вызывал его к себе. Сообщил сдавленным голосом:- Дом отбирают.

8.

Уже давно звучали в телефоне вместо глухого сдавленного голоса Ермакова короткие гудки отбоя, а Игорь Иванович все еще не отнимал трубки от уха. Он мысленно крестил себя отборными флотскими ругательствами, которые, казалось ему, забыл безвозвратно. Такой приступ отчаяния Игорь Иванович испытал разве что в небе Заполярья, когда однажды заградительные очереди из его раскаленного штурманского пулемета. “шкас” не спасли товарища.

Застегивая на ощупь, одна пола выше другой, демисезонное пальто, сбегая по старой, с расшатавшимися перилами лестнице, он словно бы слышал бас Ермакова: “.. .отнимает. Наш общий друг”.

Когда Игорь Иванович садился в такси, его бил озноб.

- И куда все летят?! - пробурчал, шурша газетой, старик шофер, когда Игорь Иванович попросил его ехать быстрее.

- Дом отбирают, отец. У рабочих.

Шофер рванул с места, и не успел еще Игорь Иванович собраться с мыслями, как машина, трясясь по булыжнику неведомых Игорю окраинных переулков, уже выскакивала к Ленинскому проспекту.

. И мысли Игоря, казалось от тряски, перемешались, смятенные, раздерганные.

“Наш общий друг… Конечно, Зот Инякин-младший. Кто же еще?!. Но… пойти на такое? Отобрать у своих рабочих! Ведь он слышал, как живут Староверовы, Гуща… И я говорил ему, и Ермаков. Да и не только мы… Здесь какое-то недоразумение. Обездолить своих рабочих. Впрочем, он может… Нет, не может! Впрочем…”

В памяти всплывали одна за другой встречи с ним. Совещание “давай-давай!”. Закрывая его, Зот Иванович отложил в сторонку свой автоматический, с золотым ободком карандаш. Карандаш этот, за редким исключением, не касался журнала учета в обложке из толстого картона, как не касаются карандашом канонического текста молитвенника, пусть далек, бесконечно далек его текст от живой жизни.