Леонард Коэн. Жизнь

Как и все студенты Макгилла, Леонард был автоматически записан в дискуссионный клуб. В дебатах он блистал. Он имел врождённый талант и вкус к точности в языке. Имея поэтический слух, Леонард с лёгкостью писал тексты, которые могли выражать его собственные мысли, а могли и не выражать их, но звучали убедительно или хотя бы складно и могли захватить аудиторию. Застенчивый характер совершенно не мешал Леонарду выходить на сцену и говорить перед людьми. Ораторское искусство – единственный предмет в университете, за который он получил высшую оценку. На первом курсе он выиграл для своей команды медаль Бови, на втором курсе стал секретарём клуба дебатов, на третьем – его вице-президентом, а на четвёртом – президентом.

Леонард и Морт вступили в еврейское братство Дзета Бета Тау[17]

, и Леонард очень скоро и в нём стал президентом. Подтверждающий его избрание сертификат датирован 31 января 1952 года – то есть всего через четыре месяца после начала учёбы [2]. Как и у других братств, у Дзета Бета Тау был свой хоровой канон, набор весёлых маршеобразных песен, какие лучше всего петь и слушать под хмельком, – и Леонард знал все слова. Студенческое братство, президентские посты – казалось бы, юноша с симпатиями к социализму и тягой к поэзии мог бы и не делать всех этих уступок истеблишменту, но, как отмечает Арнольд Стайнберг, Леонард «не противник истеблишмента и никогда им не был, хотя он никогда не делал всего того, что предписывает истеблишмент. Но это не делает его врагом истеблишмента. Из всех моих знакомых Леонард был больше всего склонен к формальности. Он не был сух с людьми: он очень обаятельно держался, совершенно очаровательно. Но в манерах, в одежде, в речи он был очень традиционным».

Характеристика из летнего лагеря описывала Леонарда как юношу чистого, опрятного и вежливого, и именно таким он и был. «Так нас воспитывали, – говорит его кузен Дэвид Коэн. – Нас всегда учили хорошо себя вести, говорить «да, сэр» и «спасибо», вставать, когда в комнату входит взрослый, и так далее». Что касается внешней элегантности, то уже тогда Леонард имел репутацию человека, всегда одетого «на все сто» (впрочем, сам он с обычной скромностью говорил, что одет «на все девяносто девять»). Морт тоже любил хорошие костюмы. Они оба выросли в семьях, где одеждой занимались профессионально, и могли потакать своему вкусу.

«В юности мы сами придумывали себе одежду и одевались не так, как другие, – говорит Розенгартен. – В целом мы любили более консервативные вещи, чем тогда было модно. У меня был портной, и я говорил ему, каким, на мой взгляд, должен быть костюм, и Леонард делал то же самое. Мне даже рубашки шили на заказ, но это потому, что у меня была тонкая шея и взрослые рубашки мне не подходили». Дэвид Коэн вспоминает Морта в бильярдной комнате студенческого клуба – в уголке рта зажата сигарета, рукава шитой на заказ рубашки закатаны и держатся при помощи повязок. «Отчасти, – продолжает Розенгартен, – благопристойных людей в нашей общине раздражало, что мы занимаемся искусством, что мы нонконформисты и не ведём себя, как принято, – но у нас всегда были хорошие костюмы. И Леонард всегда одевался безукоризненно».

По словам Стайнберга, необычность Леонарда проявлялась в другом. «Он постоянно что-то писал и рисовал, ещё даже когда учился в школе, и не выходил из дома без блокнота. Он делал бессчётное число набросков, но главным образом писал. Записывал идеи, приходившие ему в голову, и писал стихи. Писательство было его страстью – неотъемлемой частью личности. На уроках французского мы сидели вместе, и там была англичанка по имени Ширли, которую мы считали самой красивой девушкой на свете. Он был без ума от этой Ширли и на уроках писал о ней стихи».

Девушки и стихи делили первое место среди юношеских интересов Леонарда, и в обеих сферах он по сравнению с школьными годами добился значительных успехов. Правда, масштаб этих успехов был разный: любовь ещё не стала тем триумфальным маршем, о котором он напишет в «Любимой игре», где главный герой, его альтер эго, только что покинувший объятия своей первой возлюбленной, идёт домой, вне себя от восторга, и ему не терпится похвастать своей победой и досадно, что жители Уэстмаунта крепко спят и не сыплют из окон конфетти. Но на дворе было начало пятидесятых, когда белые, словно деревянные заборы в респектабельном пригороде, панталоны доходили до самой груди, где смыкались с неприступным, как крепость, бюстгальтером. Юношам было доступно немногое. «В конце концов ты мог взять девушку за руку, – вспоминал Леонард. – Иногда она позволяла себя поцеловать». Всё остальное было «под запретом» [3].