Леонид Филатов

«...Вот яд, последний дар моей Изоры.Осьмнадцать лет ношу его с собой —И часто жизнь казалась мне с тех порНесносной раной, и сидел я частоС врагом беспечным за одной трапезой,

И никогда на шепот искушеньяНе преклонился я, хоть я не трус,Хотя обиду чувствую глубоко,Хоть мало жизнь люблю. Все медлил я.Как жажда смерти мучила меня,Что умирать? я мнил: быть может, жизнь...»

ЛЮБИМОВ: «Подожди, Леня! Послушай меня. что я тебе предлагаю здесь сделать: я не умер ради музыки. Я не любил жизнь и часто ставил перед собой вопрос: „Что умирать?“ Как ты сейчас предлагаешь, то огромный кусок о смерти не нужен. Если понимать вульгарно, то что, мол, помирать, я себе найду что-нибудь поинтереснее. Тогда зачем у Пушкина целое рассуждение о смерти? И почему один человек, Моцарт, любит жизнь, а другой, Сальери, ее не любит? Ведь вот в чем трагедия. Кто самые страшные люди? Те, которые не любят жизнь. Им ничего не нужно. У одного пунктик – власть, у другого еще что-то, но жизнь как таковую они не любят, Сальери никогда не скажет как Моцарт: „Играл я со своим мальчишкой, вдруг кличут...“ Вот в этом Моцарт, он играл с мальчиком, вдруг кто-то вошел и предложил ему написать Реквием. Он, услышав, как скрипач чудно играет его произведение, засмеялся и приволок его к своему приятелю, чтобы тот тоже посмеялся, а Сальери рассердился и начал брюзжать... Вот тогда вопрос ты этот ставишь: „Подумаешь! Вы все здесь сидящие мне сделали открытие: „Нет правды на земле... Но правды нет и выше“. Для меня это ясно „как простая гамма“, то есть тогда есть цинизм и проявляется вся сухость книжного человека, теоретика Сальери... Леня, дальше не торопись, двоеточие ставь, то есть Сальери оттягивал смерть, ставил вопрос о смерти, не дорожил жизнью, поэтому он и убивает“.

ФИЛАТОВ:

«А!Ты сочиняешь Реквием? Давно ли?»

ЛЮБИМОВ: «Леня, здесь надо усилить. Восклицание у Пушкина. Какое дьявольское совпадение: „Ты сочиняешь Реквием?! Давно ли?“ В таких случаях поражают какие-то вещи даже такого типа, как Сальери. Он вроде бы травит Моцарта, а тот Реквием сочиняет, поэтому „А!“... Восклицание ставит Пушкин».

Юрий Петрович не совсем доволен, как складывается сцена. Делает замечания актеру Ивану Бортнику, играющему Моцарта.

ЛЮБИМОВ: «Моцарту происходящее кажется странным. Он в состоянии предчувствия, без которого тяжело сыграть эту роль, а иначе весь его рассказ становится чушью: „Все ко мне кто-то приходит и меня не застает. Приходит, а меня все нет. На третий день он, наконец, зашел и заказал Реквием. Я сел сочинять“. Нет же такого у Пушкина».

«...Ты сочиняешь Реквием. А!» – в этом есть дьявольщина, вот ты только что ему яд бросил, а он тебе признается: «Стыдно мне, но у меня предчувствие». Помните, как Гамлет говорил, что у него, как у женщины, предчувствие, что что-то случится. А Горацио ответил: «Тогда откажись, принц», но он отвечает, что нет, зачем? Что предопределено, пусть будет как уж будет. Моцарт видит в происходящем странность. Все дело именно в его предощущении... Обычно поэты-провидцы предчувствуют какие-то вещи заранее. Вот как Моцарт предчувствовал свою смерть. Тогда вам будет все это легко играть, тогда строфы будут давать вольность жизни, то есть свободу мыслить в стихотворной форме, – это очень трудно. Нужно соблюдать строфу, по именно овладение ею дает свободу. Вот почему я говорю: учтите знаки препинания, тогда строфа становится воздушной, в ней много воздуха и свободы. И слово тогда звучит прекрасно. Мне несколько раз довелось слушать, как Пастернак читал свои стихи. Как он заводился, все время входил в какие-то свои ритмы. Он был совершенно свободен в стихотворении, летал как бы в пространстве. Иногда, сохраняя ритм, держал паузу несколько секунд, находясь в какой-то странной позе, куда его уносила поэтическая волна. Это есть и в «Годунове». Строфа идет вольно, широко, становится все могучее, особенно в такой стихии, как «Годунов». В «Маленьких трагедиях» тоже есть стихия огромная. Возьмите «Пир во время чумы»:

«Есть упоение в бою,И бездны мрачной на краю,И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы...»Тогда есть мощь большая, можно достичь трагедии. ФИЛАТОВ: «Ты заснешьНадолго, Моцарт! Но ужель он прав,И я не гений? Гений и злодейство —Две вещи несовместные. Неправда...»