Леопард с вершины Килиманджаро (сборник)

Ненадолго хватило беззлобного котькиного характера и оптимизма, сопутствующего деревенскому солнечному чубчику, когда удавалось уговорить себя, что-де образуется, соседи по комнатушке переменятся, из подсобки в цех переведут и все будет трали-вали; по незримая трещина между ним и миром ежевечерних полубанок, ларешных бабонек и их небрежных кошелок, из которых ласточками порхали на стол бельгийские колбаски, чилийская консервь и прочая неупотребимая на собственной родине снедь, да уже ке трещина, а самая что ни есть глубокая теснина Дарьяла вое ширилась, оставляя Котьку на скудном берегу праведных заработков, скорбного недоумения и невыносимого для простой души одиночества.

Награда за праведность, как и водится, свалилась нежданно. Снизошла она на Катьку в виде комендантши общежития, лютой лимитчицы неопределенного возраста, внезапно возымевшей страсть переквалифироватъея в челночницы. Для будущего товара требовался сторож, а наметанный глаз комендантши давно отметил несовременную, чуть ли не патологическую честность парня. Неистребимая комендантская привычка к «оформлению» обошлась Котьке в лиловый штамп на соответствующей странице паспорта, и он обрел законные права на шестиметровый забуток в приобщежитской квартирке; супружеские же права были раз и навсегда определены хриплым «ни-ни!».

Полновластная хозяйка оказалась покладистой, чем можно было опасаться, тем более что едва ли не ежемесячно она отбывала в юго-восточном направлении и возвращалась не раньше, чем через двенадцать дней, наполняя квартиру клейкими клетчатыми сумками, неженским матом в адрес таможенников и трупным душком самогона.

И эти дни всецело принадлежали Котьке.

Казалось бы, вот тут-то и побахвалиться ему перед старыми корешами, тут-то и распустить перед ними хвост — и жилплощадь с оборудованной кухонькой, и запасы зелья, которое с хозяйкой гнали посменно и потому не считались… Так нет же. Его давнишняя мечта — чтобы перестали величать его «Котькой-обсоском», вдруг утратила свою первостепенность. И секретом самоутверждения этого незадачливого бедолаги, его сокровенной тайной было открытие, сделанное им одновременно и случайно, и закономерно, ибо только истинно простой и чистой душе, которой, как известно, уготовано местечко в царствии небесном, мог открыться такой неиссякаемый источник бескорыстной и светлой радости. Никто из давнишних котькиных собутыльников этого света просто-напросто не разглядел бы; Котька же изумился — и жизнь его приобрела новый смысл.

С той поры каждый раз, когда его квартировладелица отпиавлялась на подножные турецко-эмиратские корма, Котька заходился от сладкого предчувствия. Едва дождавшись субботы, он прибирался, то есть выгребал двухнедельный мусор, надевал чистое исподнее, закупал в кулинарии, где подешевле, пяток пирожных и чистил селедку; совершив эти великие приготовления, он отправлялся в свободный поиск.

Он не шел к шикарным магазинам, театрам и тем паче казино — там водились исключительно крашеные и наглые, сами ищущие мужика и полагающие обязательной хрусткую блекло-зеленую мзду. Нет, Котька-обсосок искал совсем, совсем иного. На стылых папертях, на горьких поминках, куда ему порой удавалось затеяться под осуждающим взглядом отца Прокопия— в безрадостной, бессчастной тени он точным и цепким взглядом отыскивал самую безнадежную вековуху, бледную немочь, раз и навсегда отлученную судьбой от надежды на мужскую ласку. Инстинктивно выбрав нужный тон, он бывал то деликатно сдержан, то витиевато многословен, но обязательно — искренен, и пока он вел свою избранницу в невзрачную конурку, вспоминал обычно родное село с речными кисельными туманами, подкаменными бычками-агахами и весенней черемуховой ворожбой. Тут осечки не бывало. Котькину воркотню можно было бы определить как «народная песня в прозе», и пленницы его красноречия, давно отвыкшие от разговоров, выходящих за черту современного нулевого уровня адских кругов «съездил-купил-продал-погорел», неощутимо для себя оставляли у подножия щербатой, сейсмонеустойчивой котькиной лестницы все картонные доспехи российских предрассудков, слагающих броню их девичьей неприкасаемости.

Но не то, не то и не так было нужно Константину. Он усаживал онемевшую гостью ка плешивый диванчик, наливал крепчайшего, заваренного прямо в чашке грузинского чаю и, потчуя ее сластями и сельдем попеременно (а когда обстоятельства требовали, то и собственным зельем, подслащенным импортным сиропчиком), незаметно переводил разговор на главную тему, как бы случайно открывая в своей собеседнице неброскую, скрытую от равнодушного взгляда пригожесть. Он безошибочно находил те немногие черты, которые можно было похвалить, и от немудреных слов восхищения — и ручки-то махонькие, как воробушки, и глазки-то ясненькие, как барвиночки, — переходил к суровому заклеймению всего рода мужского: ну, мужики, ну, козлы бельмястые, такую девку не приметили!