Лермонтов

Лермонтов заперся в кабинете. Как ему было жаль, что он не может, не умеет плакать. Не горестное расслабление, а железная сила начали приливать к его мускулам, гневная сила, словно готовился он к бою. Втянув голову в плечи, расставив руки, кружил он по комнате. Кто-то постучал в двери — он не отозвался. С отрочества знакомые строки о смерти Ленского звучали в нем, и он шептал их:

...ПробилиЧасы урочные: поэтРоняет молча пистолет......Дохнула буря, цвет прекрасныйУвял на утренней заре,Потух огонь на алтаре!..

Но вот он уже сидит за столом, и перед ним листы бумаги...

Погиб поэт; — невольник чести,Пал, оклеветанный молвой,С свинцом в груди и жаждой мести,Поникнув гордой головой;Не вынесла душа поэтаПозора мелочных обид,Восстал он против мнений светаОдин как прежде — и убит!

Убит!.. к чему теперь рыданья,Похвал и слез ненужный хорИ жалкий лепет оправданья?Судьбы свершился приговор.Не вы ль сперва так долго гналиЕго свободный чудный дарИз любопытства...

Нет, не из любопытства — это зачеркнуть...

И для потехи возбуждалиЧуть затаившийся пожар...Что ж, веселитесь — он мучений...

Нет, лучше гонений... А впрочем, пусть останутся мучения...

Последних перенесть не мог;Увял мгновенно дивный гений...

Нет, лучше —

Угас как светоч дивный гений...

Увял торжественный венок.

За дверью послышался голос Раевского. Лермонтов впустил его, держа в руке перо, и тот все понял, взял с полки книгу и молча сел у камина. Ясно, что Мишель пишет стихи на смерть Пушкина, — что же еще теперь можно писать.

Лермонтов продолжал:

Его противник хладнокровноНаметил выстрел...

Еще раз:

Сошлись, противник хладнокровноНавел удар... надежды нет...

Нет, это не был противник! Нет! — а вот что:

Его убийца хладнокровноНавел удар... спасенья нет;Пустое сердце бьется ровно,В руке не дрогнул пистолет.И что за диво?.. издалёка,Сюда заброшен волей рока...

...«Заброшен к нам по воле рока»...

Искатель счастья и чинов...

...«На ловлю счастья и чинов»...

Не мог щадить он нашей славы,Язык чужой, чужие нравыСмеясь он дерзко презирал...

...«Смеясь он дерзко презирал / Земли чужой язык и нравы»...

Не мог щадить он нашей славы;Не мог понять в сей миг кровавый,На что́ он руку поднимал!..Его душа в заботах светаНи разу не была согретаВосторгом русского поэта,Глубоким, пламенным стихом...Но час настал и нет певца Кавказа!..

Последние четыре строки Лермонтов стремительно перечеркнул... Вместо Кавказа нужно будет дальше упомянуть как-нибудь лучшее, Что у Пушкина есть, — «Евгения Онегина».

И он погиб...

Нет, —

И он убит — и рано взят могилой...

Нет, —

И он убит — и взят могилой,Как тот певец, неведомый, но милый,Добыча ревности и злобы гордеца...

Но лучше так:

Добыча ревности немой,Воспетый им с такою чудной силой,Сраженный, как и он, безжалостной рукой.

Это о Ленском (вот и «Евгений Онегин»)... Задумавшись, Лермонтов стал чертить профиль — вроде бы Дантеса, но он неожиданно получился совершенно похожим на Дубельта, Леонтия Васильевича, родственника бабушки по Столыпиным, начальника штаба корпуса жандармов. Это его поразило.

Но дальше, дальше... Стихотворение нужно кончить в один прием.

Зачем от мирных нег и дружбы простодушнойБежал...

Нет, —

Вступил он в этот свет завистливый и душныйДля сердца вольного и пламенных страстей?Зачем он руку дал клеветникам безбожным...