Лермонтов

О мой отец! Где ты? Где мне найтиТвой гордый дух, бродящий в небесах?В твой мир ведут столь разные пути,Что избирать мешает тайный страх.

Смерть отца становилась одновременно загадкой бытия. Он вопрошал со страстной требовательностью:

Ужели вовсе ты не сожалеешь нынеО днях, потерянных в тревоге и слезах?

О сумрачных, но вместе милых днях.Когда в душе искал ты, как в пустыне.Остатки прежних чувств и прежние мечты?Ужель теперь совсем меня не любишь ты?

Как мало, как преступно мало знал он своего отца! О чьей философии толковал тот ему в Кропотове четыре года назад? Не знает. Не понял. С вопросами мирозданья остался один на один. А они его терзали не меньше отвергнутой любви. Попробовал открыться в ней милому мальчику Алёше Лопухину[12] (Лопухины жили на Молчановке рядом), тот прыснул в ответ...

Душа Лермонтова откликалась на всё: вести о кавказских походах исторгают у него не воинственный клик, а вздох сочувствия:

Кавказ! Далёкая страна!Жилище вольности простой!

И ты несчастьями полнаИ окровавлена войной!..

Нет, не один Пушкин посылал привет «во глубину сибирских руд»; безвестный школьник из Московского благородного пансиона тоже стремится подбодрить узников:

Сыны снегов, сыны славян.Зачем вы мужеством упали?Зачем?.. Погибнет ваш тиран.Как все тираны погибали!..

«Каторжные норы» виделись ему так ясно, словно он разделял заточение.

Лето 1830 года взорвалось в Европе бунтами и революциями. О, как ликует сердце Мишеля! Ни минуты не колеблясь, он мысленно лишь на одной стороне баррикад. Албанские повстанцы вызывают его восхищение:

Опять вы, гордые, воссталиЗа независимость страны,И снова перед вами палиСамодержавия сыны...

Он произносит это слово так, будто уже на себе ощутил его тяжесть. Словно ненависть к самодержавию у него в крови. Карлу Десятому бросает в лицо[13]

, как перчатку:

Ты мог быть лучшим королём.Ты не хотел. Ты полагалНарод унизить под ярмом.Но ты французов не узнал!Есть суд земной и для царей.

Что ж, Николаю Павловичу Романову нельзя отказать в интуиции[14]. Нагрянув внезапно в Благородный пансион, едва протолкнувшись сквозь толпу непочтительных юнцов, которые не дали себе труда узнать в рассерженном генерале русского императора, он нюхом учуял вольнолюбивое кипение в этих стенах. Московский «лицей» доживал последние дни...

С Лермонтовым происходила обычная для всякого пишущего вещь: он жадно и дотошно пытался вникнуть в дела человечества, в завихрения истории, в прихотливый изгиб мысли то одного, то другого гения, но оставлял на потом перипетии собственной судьбы. Хотя прозрения, уловки ухватить истину с нужной стороны, повернуть к свету поярче конечно же черпал из самого себя гораздо более, чем из окружающего. Но собственная личность умеет долгое время оставаться как бы невидимкой, позволяя черпать и черпать, не задумываясь о дне. Почти бессознательно погружался он в глубочайшие пучины. Рифмованные строки не более, чем волна, выплеснутая на поверхность. Какова же глубина, если так мощно вздымался вал его поэзии?!

Человеческие глаза — прообраз водной стихии. Есть глаза-ручейки с видным дном, с песком и камушками — открытые, одномерные. Есть и глаза-реки. Замутнённые от напора, от боренья чувств. Море ещё глубже, ещё многозначнее. Хотя и море морю рознь. Ближе ли был взор Лермонтова океану? Ещё нераскрытому? Где есть и поверхностное кипение мечты, и глубоководное течение ума, и дальнее дно, но не ровное, как в пресноводных водоёмах, а со сложным рельефом хребтов и впадин? Лермонтов был весь ещё впереди, весь — в самом начале. Но и на пути к вершине, потому что сквозь молодую жажду жизни всегда знал о себе: срок ему отпущен невелик.