Лермонтов: Один меж небом и землёй

В эпиграфе из О. Барбье: «Какое мне,в конце концов, дело до грубого крика всех этих горланящих шарлатанов, торговцев пафосом, мастеров напыщенности и всех плясунов, танцующих на фразе?» (в дословном переводе с французского) — Лермонтов меняет одно слово: «Какое нам…дело?..», то бишь вводит в стихотворение это самое мы — толпукак судию сокровеннейшей, лирической души поэта.

Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,          Как язвы, бойся вдохновенья…Оно — тяжёлый бред души твоей больной          Иль пленной мысли раздраженье.В нём признака небес напрасно не ищи:          То кровь кипит, то сил избыток!Скорее жизнь свою в заботах истощи,

          Разлей отравленный напиток!Случится ли тебе в заветный, чудный миг          Отрыть в душе давно безмолвнойЕщё неведомый и девственный родник,          Простых и сладких звуков полный, —Не вслушивайся в них, не предавайся им,          Набрось на них покров забвенья:Стихом размеренным и словом ледяным          Не передашь ты их значенья.

Самое поразительное, вдохновеньеэтот судия определяет теми же словами («тяжёлый бред души твоей больной»), какими Лермонтов охарактеризовал свою поэму «Демон» в посвящении Варваре Лопухиной (шестая редакция), — и, хотя это посвящение тогда никому не было известно (да и поэт имел привычку заимствовать у самого себя, из рукописей те или иные строки, а то и строфы), это значит только одно: Лермонтов напрямую относил сказанное и к самому себе. Кроме того, он сильно сомневается в способности поэтического слова вполне передать всю силу и глубину выражаемого чувства («стихом размеренным и словом ледяным / Не передашь ты их значенья». — Размеренное

не может вместить безмерное,то, что на душе, а ледяное— не выразит, как ни старайся, пламя).

Закрадется ль печаль в тайник души твоей,          Зайдёт ли страсть с грозой и вьюгой, —Не выходи тогда на шумный пир людей          С своею бешеной подругой;Не унижай себя. Стыдися торговать          То гневом, то тоской послушной,И гной душевных ран надменно выставлять

          На диво черни простодушной.

Не то ли самое, только в более гармоническом виде, впоследствии выразил Фёдор Тютчев в «Silentium» («Молчи, скрывайся и таи / И чувства, и мечты свои… Мысль изреченная есть ложь»)?.. Здесь — о печальном уделе поэта, что вечно стремится объять необъятное, воплотить — вполне не воплощаемое, сказать несказанное; здесь — об ограниченности человеческого слова, о его пределах — перед беспредельностью души, чувства и мысли; здесь — о слове перед ликом Слова.

Какое дело нам, страдал ты или нет?          На что нам знать твои волненья,Надежды глупые первоначальных лет,          Рассудка злые сожаленья?Взгляни: перед тобой играючи идёт          Толпа дорогою привычной;На лицах праздничных чуть виден след забот,          Слезы не встретишь неприличной.А между тем из них едва ли есть один,

          Тяжёлой пыткой не измятый,До преждевременных добравшийся морщин          Без преступленья иль утраты!..Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,          С своим напевом заученным,Как разрумяненный трагический актёр.          Махающий мечом картонным…

Зрелому Лермонтову кажется постыдным — носиться только с самим собою,со своими печалями и бедами; он с потрясающей, непреходящей остротой ощущает трагедию всех,саму трагичность жизни, и только что не призывает к полному безмолвию; но любой мало-мальски лживый звук уже вызывает в нём непреодолимое отвращение и горечь. — Это — высочайшая требовательность к искусству, предупреждение всем литераторам,и — самому себе.

Из современников поэта лишь Виссарион Белинский почуял силу и глубину этого стихотворения, справедливо включив его в «триумвират» — вместе с «Думой» и «Поэтом». Критик заметил, что в «Не верь себе» Лермонтов указывает тайну истинного вдохновения, «открывая источник ложного».