Лермонтов: Один меж небом и землёй

От Урала до Дуная,              До большой реки,Колыхаясь и сверкая,              Движутся полки;Веют белые султаны,              Как степной ковыль,Мчатся пёстрые уланы,              Подымая пыль;Боевые батальоны              Тесно в ряд идут,Впереди несут знамёны,              В барабаны бьют;Батареи медным строем

              Скачут и гремят,И, дымясь, как перед боем,              Фитили горят.И, испытанный трудами              Бури боевой,Их ведёт, грозя очами,              Генерал седой.Идут все полки могучи,              Шумны, как поток,Страшно медленны, как тучи,              Прямо на восток.

(В седом генерале без труда узнаётся знаменитый Ермолов, соратник Суворова и Кутузова, покоритель Кавказа. Лермонтов не однажды в юности видел генерала, а незадолго до написания этого стихотворения встречался с отставным воином.)

Казбек зажат между «Востоком» и «Севером». И если первого он не боится, то второго вовсе не знает.

Грандиозные видения, что открываются взору Казбека, — это взгляд самого Лермонтова, который, словно возвышаясь над миром и историей, видит и страны, и смены эпох.

Василий Розанов с восторгом писал об этой небывалой панораме лермонтовских видений: «В „Споре“ даны изумительные, никому до него не доступные ранее, описания стран и народов: это — орёл пролетает и называет, перечисляет свои страны, провинции, богатство своё». И действительно — как чудесно, как зорко и точно схватывает картину и суть Востока«взор» Казбека:

«…Род людской там спит глубоко          Уж девятый век.Посмотри: в тени чинары         Пену сладких винНа узорные шальвары         Сонный льёт грузин;И склонясь в дыму кальяна         На цветной диван,У жемчужного фонтана         Дремлет Тегеран.Вот у ног Ерусалима,         Богом сожжена,

Безглагольна, недвижима         Мёртвая страна;Дальше, вечно чуждый тени,         Моет жёлтый НилРаскалённые ступени         Царственных могил.Бедуин забыл наезды         Для цветных шатровИ поёт, считая звезды,         Про дела отцов.Всё, что здесь доступно оку,         Спит, покой ценя…Нет! не дряхлому Востоку         Покорить меня!»

О строфе, посвящённой Древнему Египту, Розанов пишет: «В четырёх строчках и география, и история, и смысл прошлого, и слёзы о невозвратимом»; а по поводу «иранской» строфы восклицает: «Невозможно даже переложить в прозу — выйдет бессмыслица. Но хозяин знает своё, он не описывает, а только намекает, и сжато брошенные слова выражают целое, и как выражают!»

В историческом столкновении Севера с Казбеком Лермонтов видит не только неотвратимый конфликт «цивилизации» с «природным» миром, которому он, несомненно, сочувствует, но и вообще гибельность для природы наступающего на него прогресса.

Розанов верно заметил, что «Лермонтов — и „раб природы“, и её „страстнейший любовник“, совершенно покорный её чарам, её властительству над собой; и как будто вместе — господин её, то упрекающий её, то негодующий на неё…».

В другой статье Розанов пишет, что Лермонтов «чувствует природу человеко-духовно, человеко-образно. И не то чтобы он употреблял метафоры — нет! Но он прозревал в природе точно какое-то человекообразное существо. Возьмите его „Три пальмы“. Караван срубает три дерева в оазисе — самый простой факт. Его не украшает Лермонтов, он не ищет канвы, рамки, совсем другое. Он передаёт факт с внутренним одушевлением, одушевлением, из самой темы идущим: и пальмы ожили, и с пальмами плачем мы; тут есть рок, Провидение, начинается Бог…

Он собственно везде открывает в природе человека — другого, огромного; открывает макрокосмос человека, маленькая фотография которого дана во мне.

Ночевала тучка золотаяНа груди утёса-великана.Утром в путь она умчалась рано,По лазури весело играя;Но остался влажный след в морщинеСтарого утёса. ОдинокоОн стоит, задумался глубоко,И тихонько плачет он в пустыне.

Это совсем просто. Ничего нет придуманного. Явление существует именно так, как его передал Лермонтов. Но это уже не камень, с которым мне нечего плакать, но человек, человек-гора, о которой или с которою я плачу».