Лермонтов: Один меж небом и землёй

В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,         Своё утратил назначенье,На злато променяв ту власть, которой свет         Внимал в немом благоговенье?Бывало, мерный звук твоих могучих слов         Воспламенял бойца для битвы,Он нужен был толпе, как чаша для пиров,         Как фимиам в часы молитвы.Твой стих, как божий дух, носился над толпой         И, отзыв мыслей благородных,Звучал, как колокол на башне вечевой         Во дни торжеств и бед народных.

Но скучен нам простой и гордый твой язык,         Нас тешат блёстки и обманы;Как ветхая краса, наш ветхий мир привык         Морщины прятать под румяны…Проснёшься ль ты опять, осмеянный пророк!         Иль никогда, на голос мщенья,Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,         Покрытый ржавчиной презренья?..

Но сам поэт, хотя и отзывается порой на голос мщенья, в сатирика всё же не превращается: природа другая.

«При виде этого „надменного, глупого света с его красивой пустотой“ как ему хотелось дерзко бросить ему в глаза железный стих, облитый горечью и злостью! Но Лермонтову не из чего было выковать такой стих, и он не стал сатириком.

Сатирическая нота, злая или горькая острота — только и всего. Лиризм, сильнейшее в Лермонтове, легко растворял сатирическое в себе. И снова грусть, и снова печаль…

„Дума“ — ключевое стихотворение Лермонтова. Вобрав в себя всю горечь его чувства и мысли, оно заключает собой эти тяжкие состояния души и разрешает их словом. Дух освобождается для полёта. Отсюда путь к высоте примирения неба с землёю в стихотворениях „Валерик“ и „Выхожу один я на дорогу“…»

Ключевский был прав: слишком много лиризма…

В напевах баюкашной песни

На что же по-настоящему откликнулась его душа, когда тщеславие опьянялось успехами в ранее недоступном большом свете, а ум грустил, сознавая тщету этого минутного успеха, и дух томился от всей этой новой пустоты?

Душа услышала родное — только в песне.

Сначала — в музыке аристократического салона, в пении красавицы-певицы, одетой в вечернее платье, с блистающими обнажёнными плечами…

Она поёт — и звуки тают,Как поцелуи на устах,Глядит — и небеса играютВ её божественных глазах…

Исследователи считают, что это стихотворение, как и два последующих, — единых по лирической сути, — посвящены трём разным женщинам. Одна из них, Прасковья Бартенева, была камер-фрейлиной и придворной солисткой; другие — Екатерина Чавчавадзе и Софья Виельгорская — музыкально одарёнными любительницами пения. Кем же из них вдохновился поэт? Да и так ли это важно?..

Как небеса, твой взор блистает

         Эмалью голубой,Как поцелуй, звучит и тает         Твой голос молодой;За звук один волшебной речи,         За твой единый взгляд,Я рад отдать красавца сечи,         Грузинский мой булат…

И наконец:

Слышу ли голос твойЗвонкий и ласковый,Как птичка в клетке,Сердце запрыгает;

Встречу ль глаза твоиЛазурно-глубокие,Душа им навстречуИз груди просится,И как-то весело,И хочется плакать,И так на шею быТебе я кинулся.

Общее во всех трёх стихах одно: песня, звук волшебной речи. Дивный женский голос, лазурно-глубокие, небесные глаза…

Эти три произведения, по-видимому, написаны одно за другим — и незаметно изменяется мотив самого стиха: от салонно-классической мелодии поэт переходит на простонародный напев (последнее стихотворение так созвучно с тем, как писал Алексей Кольцов). Лермонтов словно бы душой покидает роскошную гостиную — и выходит на свободу, на воздух; он будто бы уже слышит не соловья в клетке — а жаворонка в небе.

Слушая салонное пение, его душа просыпается от волшебных звуков — и откликается народной песне, и просится на волю…

И там её ожидает — истинное чудо.