Лермонтов в Москве. Эссе

Чем достигается здесь ритм раздумья и богатство интонаций? Стихотворение не имеет рифмы (кроме последних четырех стихов), однако стих без рифмы - нередкое явление в русской поэзии 20-х годов. Важнее другое. К концу 20-х годов в русской поэзии утвердился белый стих в наиболее распространенном его варианте - нерифмованный пятистопный ямб. Этим стихом владели многие русские поэты. Лермонтов же избрал для себя другой путь. Его стихотворение написано нерифмованным вольным ямбом, а это в нашей поэзии той поры явление редкое.

Избирая ямб разностопный, Лермонтов достигает большей интонационной свободы. Здесь как бы расшатывается привычная форма белого стиха. Лермонтов вольно обращается с цезурой, не считаясь с правилом делать обязательную паузу в пятистопном ямбе после второй, в шестистопном после третьей стопы. Он снимает со стиха оковы закона, и ямб его приобретает большую ритмическую гибкость.

Тяготение к стиху свободной структуры с его интонационным многообразием проявилось в обращении Лермонтова к «Перчатке» Шиллера. В своем переводе Лермонтов стремится сохранить непривычный для русской поэзии начала XIX века стих оригинала - это дольник, форма промежуточная между силлабо-тоническим и чисто тоническим стихом. Размер этот принято называть неклассическим в противоположность классическим, обычным для современной Лермонтову поэзии размерам - ямбу, хорею, дактилю, амфибрахию, анапесту.

Вельможи толпою стояли

И молча зрелища ждали:

Меж них сидел

Король величаво на троне;

Кругом на высоком балконе

Хор дам прекрасный блестел.

Первый стих звучит классически привычно - это трехстопный амфибрахий без всяких отклонений, к которому не раз обращался Лермонтов в разные годы. Но второй стих звучит уже иначе. У Лермонтова стих укоротился на один слог, пропущенный в промежутке между первым и вторым ударениями, и ритм его тотчас изменился. А третий стих уже совсем не похож на два первых стиха - он значительно короче, да и размер его мы определили бы как двухстопный ямб, если бы стих этот встретили в другом, написанном ямбом, произведении. Но поскольку в «Перчатке» метрическая основа амфибрахий, нам нужно искать эту основу и в третьем стихе. Дольник спрятал ее, но она должна быть, только пропущен безударный слог в интервале между ударениями.

Четвертый и пятый стихи повторяют звучание первого стиха - это классический амфибрахий. А шестой стих снова нарушает норму.

Таким образом, Лермонтов разрушает классическую правильность амфибрахия и вводит новый размер, который русскому читателю 20-х годов должен был казаться странным и даже корявым.

Переводы занимали в пансионе видное место. Переводческая традиция велась от Жуковского и была своеобразна. Жуковский обращался с оригиналом свободно и свои переводы называл «своевольными» - одно усиливал, другое снимал, вставляя многое от себя. «…Подражатель-стихотворец может быть автором оригинальным, - писал Жуковский, - хотя бы он не написал и ничего собственного. Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах - соперник… переводчик, уступая образцу своему пальму изобретательности, должен необходимо иметь почти одинаковое с ним воображение, одинаковое искусство слога, одинаковую силу в уме и чувствах».

Таким соперником Шиллера был юный Лермонтов, переводчик его «Перчатки». Переводчик драматизирует подлинник. Он усиливает противоречивость характеров, усложняет конфликт, переносит центр тяжести на внутреннее действие. К словам Кунигунды, обращенным к влюбленному рыцарю с просьбой поднять ее перчатку, случайно упавшую на арену цирка, Лермонтов прибавил фразу, которой у Шиллера нет: «Рыцарь, пытать я сердца люблю». Рыцаря превратил в юношу. Сбежав на арену к зверям, он на одно мгновенье задерживается - глядит на перчатку - и лишь потом быстро ее поднимает. Вот эта мгновенная психологическая пауза между оскаленными пастями зверей, готовых растерзать смельчака, также прибавлена Лермонтовым. Но она-то и подготовляет развязку. В этот миг с молниеносной быстротой открывается перед юношей ничтожество гордой Кунигунды. Вернувшись на балкон, рыцарь с гневом бросает ей перчатку в лицо и отказывается от благодарности.

Лермонтов снимает внешние эффекты стихотворения Шиллера, отвлекающие читателя от борьбы характеров. Он сокращает описание выхода на арену зверей и первую картину, изображающую короля и придворных. Короля Франциска превращает в безымянного «короля». Его роль лишь в том, чтобы давать знак к выходу зверей.

В обеих пансионских тетрадях Лермонтова 1829 года переводов из Шиллера много. Шиллера очень любил Раич, инспектор Павлов, а профессор Максимович, у которого Лермонтов в пятом классе слушал курс естествознания, приводил на лекциях примеры из литературы, и особенно часто из Шиллера. Сверстник Лермонтова, Герцен целый период своего студенчества назвал «шиллеровским».