Лермонтов в Москве. Эссе

Князь М. Б. Лобанов-Ростовский пишет в своих воспоминаниях, что Монго был очень красив, но глуп, и скрывал это под маской пустоты и хвастовства. Говорить о глупости, пожалуй, преувеличение, Монго не лишен остроумия, скорее права М. А. Лопухина, причисляя его к «мелким умам». «Человек пустой» назвал Монго в своем дневнике Л. Н. Толстой, встретив его во время Крымской кампании, но, встретив в ресторане, назвал «интересным малым». Образ Монго раскрывается в его переписке с родными [10]: фанфаронство, бравада пустотой, лень, безделье, порой цинизм. В письме к одной из сестер от 10 декабря 1840 года из Тифлиса он описывает свой образ жизни. После лета, проведенного в походах на Кавказе, надеется, что его сделают адъютантом и это даст возможность осуществить мечту об отставке. А в ожидании назначения живет в Тифлисе в обществе столичных знакомых. «В 10 часов я поднимаюсь, мы пьем кофе… потом мы поем все знакомые арии, потом расстаемся, каждый идет работать: Гагарин рисует, Васильчиков читает, Жерве предается размышлениям о своих привязанностях. Я лично не делаю ничего, а впрочем я курю, лежа на персидских коврах». В час легкий завтрак, потом визиты, в пять обед, затем массаж в турецких банях, после чая ложатся спать за исключением праздников. «Весь день ни о чем не приходится думать… Так живут все откармливаемые животные. После этого думайте о нашей жизни, что вам угодно, но, чтобы вы не сказали, я не переменю ее ни на какую другую». Далее следует сообщение о тифлисских красавицах. «Прощайте, дорогая… я погибаю от усталости, написав вам такое длинное письмо». Характеризуют Монго и письма родных, которые беспокоятся о его будущем, карьере, заброшенном хозяйстве. Он увлечен собаками, охотой, скачками. На вопрос «что он собирается делать», Монго отвечает: «Это вопрос, который затруднил бы всякого другого, но не меня… я ничего не знаю, что до настоящего времени я не очень скучаю, совершенно не испытываю голода и холода, не хочу беспокоиться о будущем, а потому что оно не совсем розового цвета, я не вижу оснований портить себе характер, приобретать сплин» (1840). «Алексей имеет вид совершенно довольного своей судьбой, - пишет несколько лет спустя сестра, - потому что он даже так сказал: «В сущности, чего мне еще не хватает». Я ему сказала, что ожидаю дня, когда он совершенно изменит свой образ жизни. Он улыбнулся» (1844). Письмо относится уже к тому периоду, когда Монго давно был в отставке, полученной после окончания следствия по дуэли Лермонтова с Мартыновым, и побывал за границей, чего раньше долго добивался. Это было время, когда, как пишет

М. Б. Лобанов-Ростовский, Монго предался культу своей особы, принимал по утрам и вечерам ванны из различных духов, имел особый наряд для каждого часа и подражал героям модных романов.

Столыпина-Монго биографы называют другом Лермонтова. Но дружбы между ними никогда не было. Между этим «великолепным истуканом», как назвал Монго Лобанов-Ростовский и его родственником поэтом, утверждал мемуарист, не было ничего общего. По возвращении Лермонтова из ссылки за стихи «Смерть Поэта» его тепло принял пушкинский круг. П. П. Вяземский вспоминает, как Лермонтов скучал с братьями Столыпиными и звал его к Карамзиным.

Монго - товарищ Лермонтова по гусарским кутежам, и только. Знаток дуэльного кодекса и дуэлянт, он был секундантом на двух дуэлях своего родственника. В дуэли Лермонтова с Мартыновым, где были нарушены правила дуэльного кодекса, по своему эгоизму и легкомыслию, допустил убийство великого русского поэта.

«…Москва моя родина и такою будет для меня всегда: - там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив», - писал Лермонтов/ М. А. Лопухиной. Всякая связь с Москвой приводит его в восторг. «О как бы я желал опять вас увидеть, говорить с вами, - писал он ей же. - Возле вас я нашел бы себя самого, стал бы опять, каким некогда был, доверчивым, полным любви и преданности». О встрече с Алексеем Лопухиным, приехавшим в Петербург, писал: «…я едва не сошел с ума от радости: разговаривал сам с собой, смеялся, потирал руки. Вмиг возвращался к моим прошедшим радостям; двух страшных годов как не бывало…»