Лес повешенных

Апостол не понимал, зачем этот маскарад, но покорно снял крахмальный воротничок, положил на стол рядом с ржавой грязной чернильницей, затем снял китель, аккуратно сложил и, пригладив рукой, положил на кровать. Заправив в брюки выбившуюся пропотевшую насквозь сорочку и поправив помочи, он выжидательно посмотрел на претора: что еще от него требуется? А тот испуганно, не отрываясь, смотрел на его тонкую белую длинную шею. Апостол, недоумевая, взглянул на фельдфебеля, но и тот как завороженный глядел на шею Апостола. «Что это они? – рассеянно подумал он. – Совсем свихнулись. Далась им моя шея!»

– Вам велено передать пиджак и... шляпу... господин староста постарался... – все так. же робко и неуверенно произнес фельдфебель, развернув сверток и показывая его содержимое.

Болога слегка помедлил, потом торопливо взял из рук фельдфебеля серый поношенный кургузый пиджак, пропахший нафталином, и, поеживаясь как от холода, напялил на свои широкие плечи.

Фельдфебель протянул и шляпу, но Апостол ее не взял, тогда тот положил шляпу на стол, прикрыв ею белевшую на столе бумагу.

Воцарилось долгое молчание. Трепетали лишь пугливые ресницы.

Претор стряхнул оцепенение.

– Есть ли у вас какое-нибудь последнее желание?.. – неуверенным голосом спросил он. – Согласно порядку... мы готовы... исполнить...

Апостол окатил его таким ледяным презрением, что тот опять оробел. Апостол резко отвернулся, можно было подумать, что за спиной его, на кровати, лежит что-то такое, о чем он только и мечтал все это время. Претор сделал было движение тоже взглянуть, что же там такое лежит, но вовремя спохватился, круто повернулся и быстро вышел, за ним как тень шмыгнул и фельдфебель. Дверь за ними бесшумно закрылась, но то ли впопыхах, то ли по забывчивости они оставили ее незапертой.

Апостол, не услышав привычных щелчков, удивленно замер:

«Что это они: не заперли двери и замка не повесили... Странно!.. А может?..»

В голову стали лезть самые нелепые предположения и самые заманчивые замыслы... Теперь, когда он одет в штатское, ему ничего не стоит отворить дверь и уйти... уйти куда глаза глядят... и тем самым спасти свою жизнь... Может быть, и часового уже нет... А на дворе его давно дожидаются Илона, Клапка, могильщик Видор...

Пока душа предавалась призрачным соблазнам, дверь, тихонько скрипнув, отворилась, и на пороге появился Константин Ботяну, высокий, худощавый, с иконописным лицом и медным крестом в руке. Он на миг приостановился, будто засомневавшись, туда ли он попал, куда нужно, потом легонько прикрыл за собой дверь, подошел к Апостолу, посмотрел ему в глаза и мягким, певучим голосом произнес:

– Во имя отца, и сына, и духа святого, ныне и присно и во веки веков...

Апостол подумал: «Вот они как сбываются – мечты!» Он упал перед священником на колени и жадно прильнул губами к кресту, спрятал лицо в складки рясы, касаясь щекой епитрахили, и разревелся, как давно ему того хотелось. Грудь его тяжело вздымалась, кровь молоточками ударяла в виски, слезы, казалось, исходили из самых глубин истерзанного страданием сердца, они лились обильным потоком, лились на пропахшую ладаном и воском рясу, лились на расшитую золотыми цветами епитрахиль. Постепенно рыдания становились глуше, и тогда стал слышен тихий, проникновенный, мягкий голос священника, утешавшего несчастного простыми, незатейливыми словами. Слова эти обволакивали душу желанием вечного покоя и прочной стеной ограждали ее от соблазнов суетной земной жизни.

Апостол поднял свое бледное как полотно лицо с воспаленными от слез глазами и взглянул на Ботяну. На висках священника поблескивали маленькие капельки пота, и Константину, видать, не так-то легко давались эти привычные слова утешения. Он присел на табурет возле стола, а Апостол, на миг лишившись поддержки, вновь испугался, опасаясь, как бы не вернулись и не стали мытарить ему душу жестокие призраки, с которыми он устал бороться.

Он вновь опустился на колени у ног священника.

– Как только я узнал, тут же прибежал, – усталым тусклым голосом проговорил Ботяну, вытирая нот со лба и висков большим носовым платком. – В Лунке ведь ничего про тебя неизвестно... Вдруг вечером прибегает Илона, просит исповедать и причастить тебя... Вот оно сердце любящее!.. А то ведь здешнее начальство хотело приставить к тебе военного попа... впрочем, и он тоже пастырь духовный... С трудом удалось уговорить капитана, чтобы допустил меня к тебе...

– Святой отец, – торопливо, как бы боясь забыть главное, сказал Апостол. – Собирался я написать матери, да духу не хватило, так и осталась бумага нетронутой... Сообщи ей ты, Константин... не сразу, потом... Попроси, чтобы позаботилась о моей невесте... Скажи, что только мать да Илона вселили мне в душу любовь... и к вере меня вернули... К истинной и спасительной вере... И...

Он ткнулся лицом в епитрахиль, бормоча что-то бессвязное. Священник нежно погладил его но голове.