Лёшка

Я разозлился и одернул Лисицыну. «Канурики» было запрещенным словом. И она сама вместе со всеми голосовала за то, чтобы его, как, впрочем, и многие другие жаргонные словечки, исключить из лексикона группы. Но Лисицына тут же оправдалась:

— Да… А если они ВОХ украли!..

Все как по команде посмотрели на меня.

— Тихо… По одному… За мной… — сказал я, принимая команду, и первым вышел из класса. В голову, как в барабан, било: «Канур…», «Канур…», «Канур…».

Канур, а правильно Кануров, был, как и я, вожаком параллельной группы. Правда, в ином, чем я, качестве. Я был комсоргом, а он старостой. Но таким старостой, который командовал всеми, в том числе и комсоргом, тихой Тосей Ванюшиной. Если улыбка флаг корабля, то Кануров никогда не расставался со своим флагом. Улыбка всегда, даже у спящего, — я видел это в походе — сияла на его круглом, как медаль, лице. Но у этого лица-медали была вторая сторона, хитрая и злая, не знавшая улыбки. Улыбка подчиняла Канурову ребят, а хитрость помогала держать их в подчинении. Они, подчиненные, не много могли ему дать — только власть над собой, но Канурову и этого было довольно. Он как хотел, так всеми и вертел. А чтобы удержаться на месте — на месте старосты, — Кануров, как стол на ножки, опирался на тех, кому делал незаконные поблажки. А так как дурной пример заразителен и желающих получить поблажку и избежать нагоняя становилось все больше, власть Канурова крепла, как лед на морозе. Его предлагали переизбрать, но, безуспешно. Группа, почти вся, стояла за Канурова горой. Зато наша — самая успевающая и примерная во всем — была для Канурова бельмом на глазу. Соревноваться? С кем угодно, только не с нами. Предлог? У нас каждый второй отличник, а у Канурова каждый второй двоечник. Где же ему на «сухопутной телеге» наш «воздушный корабль» догнать? Телега, автомобиль и самолет были символами училищного отставания или движения вперед.

Сам враждуя с нами, Кануров и своих всех настроил против нас. Ну мы сгоряча и влепили им кануриков. Правда, как комсорг, я потом спохватился, и мы внесли кануриков в «список запрещенных слов», но канурики, узнав о прозвище, обиделись — в кануриках было что-то неприлично-презрительное — и загорелись местью. И вот эта месть совершилась. Они похитили у нас ВОХ. И мало того, что похитили, еще смеются над ним! А разве родителям приятно, когда смеются над их детьми? А может, не смеются?

Тихонько, на цыпочках, мы вышли из кабинета и так же тихонько подошли к соседнему, где занималась группа Канурова. Я сразу узнал его голос: тоненький, петушиный, не по росту голос. Сам Кануров был малый рослый и пышный, как каравай.

— Ко-ко-ко… — заливался Кануров, читая выдержки из нашего ВОХа и тут же, не без остроумия, комментируя их: — «Рожь и пшеница — кладовая минералов. Зерно этих культур содержит калий, фосфор, магний, железо, цинк, медь и всю остальную таблицу Менделеева…» Курочка по зернышку клюет и железные яйца откладывает. А «братишки» эти яйца собирают и яичницу плавят… Хо-хо-хо… Ко-ко-ко…

Смех замер у него на губах, когда я, толкнув дверь, вошел в кабинет, а следом за мной ввалились «братишки». Но Кануров тут же нашелся. Кинул тетрадь ребятам, и она исчезла, как рыбка в проруби. Группа смотрела на нас нагло, насмешливо и вызывающе: найдите, попробуйте! Но и пробовать не стоило. Мы знали эту игру: схватишь одного, а тетрадь у другого. Поэтому и не приняли ее.

Я вспомнил, как меня однажды обжулили. Я вышел на улицу с большим, ослепительным, как солнце, апельсином. И на зависть соседям-ровесникам, сам чуть больше того апельсина, прежде чем полакомиться, стал перекатывать его из руки в руку. Вдруг кто-то крикнул: «Спутник!.. Спутник летит!..» Я разинул рот и задрал голову, не сообразив по малолетству, что днем спутник невидим. А когда вернулся с неба на землю, обнаружил, что моя ладонь, державшая апельсин, пуста. Увы, не помогли и слезы, апельсин улетел, как спутник. Я пошарил глазами по кабинету и спросил:

— У вас тут сколько лампочек?

Кануров опешил, а ребята притихли.

— Три, а что? — ответил Кануров, сосчитав.

— Если все три перегорят, темно будет, а? — спросил я.

— Ну, темно… — кивнул Кануров. — А что?

— А если только две? — не отвечая, спросил я.

— Чего две? — не понял Кануров.

— Перегорят, — уточнил я.

— Все равно светло будет, — огрызнулся Кануров. — От одной. А что?

— А то, — сказал я, — что, если среди вас есть хоть один честный человек, мы получим свою тетрадь обратно.

Узкая трещинка улыбки расколола лицо Канурова от уха до уха. Но засмеяться он не успел, хотя и надул щеки, готовясь прыснуть.

Над столом — худенький, как колосок над пашней, — вырос Митя Перышкин и, протянув мне «Все о хлебе», сказал:

— Вот… возьмите… это у меня…

Митя Перышкин? Правая рука Канурова? Мне казалось, что я сплю и вижу сон. Митя у Канурова уже с год как на побегушках. Как у Канурова аукнется, так у Мити откликнется. И вдруг бунт!