Лесничиха (сборник)

— Лучше по два, — ответил Якушев, не зная, куда прятать глаза. — Чтобы и на вашу долю…

Бабка вежливо кивнула.

— Благодарствую. Только мяса я не ем, все больше налегаю на чаек.

Витька снял пальто, шляпу и подсел к столу. Чтобы бабка не спрашивала про дела, сам стал задавать вопросы:

— А поросенка тогда зачем держите?

— Так ведь он хворый! — удивилась Пионерка. — Я его в яме подобрала. Выкинули его, как дохлого, а он еще глазенки не закрыл. Ма-ахонький… — Она склонилась над рахитиком, почесала ему розовый живот. Кудесник: откинул ножку и захрюкал.

— А вот он поправится, тогда как? — заинтересовался Витька.

— Не знаю. — Старуха задумалась. — Наверно, в свинарник отнесу. Пускай в другой раз глядят получше.

Она потянулась к ламповому стеклу и стала раскуривать погасшую папироску. Тонкий дрожащий язычок пламени вытягивался при каждом ее засосе. Она будто пила) из трубочки огонь, как пьют в городских кафе разные там тонкие напитки.

— А почему у председателя рука? — задал Якушев новый вопрос.

— Почему… А война-то! — И вопрос показался глупым-глупым.

Якушев вздохнул, достал сметы, проект и принялся читать, пытаясь вникнуть в содержание. Но не читалось…

Старуха между тем приготовила поесть. Ужин был богатый. Кроме щучьей ухи большая, с решето, сковорода поджаренной в сале баранины. Якушев убрал бумаги и принялся работать ложкой.

— А бешбармак умеете? — минут через десять спросил он, вычищая корочкой сковороду.

— Да мы все должны уметь. Народ-то у нас со всех сторон. Русские, известное дело… С Украины, с Белоруссии… Казахи, известно. Друг у друга учимся…

Бабка говорить говорила, а сама что-то вытворяла над своим лицом, сидя перед зеркалом у краешка стола. Вроде делала массаж. Навела горячий румянец. Пышно взбила серые лохмы. Не стесняясь, подкрасила губы, подбелила обветренный нос.

Витька наклонился над столом. Старуха встала, открыла сундучок, порылась в нем, наполнив избу нафталинным запахом, и шмыгнула, как мышь, в запечье. Пошуршала там, поохала и вышла, будто выплыла, в расписном широком сарафане. И в легком узорчатом платке.

Витька удивленно хлопал глазами. Старуха стала видом как матрешка: плавная такая, симпатичная. И голос у нее вроде изменился: стал певучим, с лукавинкой:

— В клуб не жалаете? На пару… — И засмеялась звонким колокольцем.

Покрутилась, погляделась в зеркало и, накинув на себя плюшевый жакет, выскочила в галошах за порог. Вернулась тут же. Снова — к сундучку, схватила красные, в шнурках, полусапожки и пошла, как уточка, поплыла, слегка притопывая неснятыми галошами…

Якушев долго сидел за столом, подпирая голову рудами, чувствуя тяжесть в животе и большую бесприютность в сердце. Думал о прожитом дне. «О прожратом!» — скривился он в горькой усмешке.

В избе дремотно зевала тишина. Она будто выглядывала из темных, не выскобленных светом углов — густая, тяжелая, как на дне глубокого пруда. Если бы не вздохи поросенка и если бы… Якушев прислушался. За окном не спеша проходила песня. Нет, не Семина — совсем другая, девичья. Нежная такая, грустноватая.

Витька слушал затаив дыхание. Песня приближалась, разделяла голоса, будто расплетала красивую косу. А когда удалилась, вновь заплелась в один ручьистый протяжный напев. Захотелось пойти за ней следом: она в клуб — и Витька бы тоже… Он уныло посмотрел на валенки: для клуба они явно не годились. Для клуба лучше остроносые ботинки, но он их оставил в Заволжске, в общежитии.

А песня уходила, уходила… Якушев не выдержал, загнул голенища — вроде показалось красивей.

Изба почему-то не запиралась. Не было даже петель для замка. Витька отыскал впотьмах дрючок, подпер им на всякий случай дверь и направился за песней… А она становилась все тише, пугливей. И вот она замолчала совсем, должно быть, вошла в клуб.

Витька сам оробел, когда приблизился к белеющему в темноте второму в колхозе кирпичному зданию. У входа было тихо и пустынно, а немного в стороне, вокруг непонятного предмета, толпились юркие горластые мальчишки.

— Дай-ка я, — нетерпеливо пробасил самый старший из них, прочеркивая темноту угольком папиросы.

Говор сразу прекратился, все напряглись в ожидании, — словно через минуту должен произойти взрыв.

«Чих, чих, чих!..». — ворвалось в тишину громкое чиханье движка. И снова тишина, но на мгновение.

— Подогреть надо! — знающе крикнул один из пацанят.

— Чего-о? — зловеще протянул тот, кто заводил. — Подогрей сопли.

Дружный смех и снова предложения:

— Дай-ка я! Я, я!..

Каждому хотелось завести движок, а он только чихал и отплевывался.

«Я бы завел», — подумал Витька, останавливаясь. Но пересилил себя и вошел в клуб.

В сизом полумраке, точно волны, качались ряды шапок, платков и таких же, как у Якушева, шляп. Несмотря на оттепель, в клубе было довольно холодно.

— Садись сюда! — позвал кто-то из первого ряда голосом Ситникова. И тотчас ряд раскололся, и Витька втиснулся в узкое ущелье.

Председателя было не узнать. Только вздернутый нос да маленькие тесные глаза выдавали обладателя ворсистого пальто и строгой шляпы.