Лесной исчезнувший мир. Очерки петербургского предместья

Первый его арест закончился высылкой из Ленинграда (статья «минус 5 городов»). Вторично его «взяли» в конце 1936 года, а 5 февраля 1937 года он погиб в Курской тюрьме. Ему тогда только что исполнилось 56 лет (обо всем этом мне, конечно, стало известно много позже, а скупые конкретные факты – только в конце прошлого столетия, когда мы получили справку о его «реабилитации»). Поскольку я узнала подлинную причину его отсутствия много лет спустя, это не сказалось на моем детском мироощущении, я знала только, что дед Антон в Курске, и мы с мамой и братиком, которому тогда не было еще и года, ездили повидаться с ним летом 1936 года. Мама тогда единственный раз ослушалась моего отца, видимо, ее вело предчувствие.

В доме на Старо-Парголовском остались моя бабушка Клавдия Анатольевна, мама, Мария Антоновна и ее братья Борис и Юрий (Георгий Антонович, старший). Я знала от бабушки, что ее старший сын Толя пропал в Гражданскую войну, его увели с собой белые, когда она и все дети, спасаясь от голода в Петрограде, оказались в Терпении, большом селе под Мелитополем. Оба родителя моей мамы были родом из городов Причерноморья – Одессы и Николаева. Мы и называли бабушку по-малоросски – бабуся. Девочкой она осталась сиротой и воспитывалась в семье своего дяди-моряка. Она была очень набожной. В ее маленькой комнате всегда горела лампадка перед иконой, иногда тайком она брала меня с собой в церковь у Круглого пруда.

Когда мои родители поженились, мой отец, Всеволод Евдокимович Семенов, тоже пришел в этот дом, но у него был и свой, родительский, наискосок от нашего, за сараями, – красивый «бабин Зинин» дом с цветными стеклышками. Мой отец окончил Железнодорожный техникум, но потом вдруг пошел в артисты. В годы моего детства он работал в «Александринке» и снимался в кино. Мне всегда казалось, что вместе с ним в дом входит праздник.

Папа любил устраивать сюрпризы. Не только в Новый год, но и в другие праздничные дни нас – меня и моего братишку Виталия – нередко встречало в столовой затейливое сооружение из новых игрушек. Папа любил делать оптовые закупки гостинцев. Когда у него появлялось немного лишних денег, привозил домой то ящик обожаемого нами яблочного пюре, то вдруг торбу лимонных корочек. Несмотря на то что иногда бывал очень строг, он понимал и уважал детскую душу.

Однажды он даже исправил Маршака. «Сказка о глупом мышонке» оканчивалась печально и всегда вызывала у малышей недоуменный вопрос. Но не так было в моей книжке. После слов «прибежала мышка-мать, а мышонка не видать», у меня какими-то веселыми буквами было написано:

Наш мышонок не пропал,

Под комод он убежал.

Там, за ножкой, прикорнул

И – без няньки, сам уснул.

(Только через много лет я поняла: сказка про глупого мышонка – совсем не детская.)

Иногда папа брал меня на колени, гладил по голове и говорил: «Моя лошадь!» Почему «лошадь»? Мне было странно, но нравилось. Хорошо, что не «зайка», не «киска» и даже не «лошадка». Значит, не похожая на игрушку, а сама по себе, сильная, а может, и нужная в доме.

Мама внешними проявлениями ласки меня не баловала. Она всегда была рядом, но в то же время недосягаема для меня – как икона в бабусиной комнате. Мне казалось даже, что она была похожа на эту икону – тот же овал лица, такая же гладкая прическа и то же выражение глаз, больших, темных и глубоких.

^{Первые дни весны. Мама на окне нашей террасы. 1932 г.}

В середине 1930-х годов женились и мамины братья, дядя Юра остался, а «Боб» уехал к тете Люсе Масальской на Гагаринскую. Но все равно они почти в каждый выходной^[12] приезжали и много времени проводили с нами, детьми. Они с тетей Люсей всегда модно и элегантно одевались, оба обладали тонким художественным вкусом и любили, чтобы все выглядело красиво, чисто и аккуратно. Боб увлекался фотографией и не расставался с «Лейкой». Очень много фотографировались на даче в Толмачеве. Снимки были отличные.

^{Мы с папой в парке Турчиновича. Июнь 1936 г.}

Мы с моим братишкой, видно, вслед за взрослыми, как-то незаметно присвоили себе это право – называть своего дядю «Боб», и так называли его уже всегда. Он был не против, а нам становился еще ближе, оказывался как бы посредником между поколениями. К тому же он часто выступал нашим товарищем по буйным играм, сам заводил их и подначивал: «Ну, что, ребята, будем „барахлить“»? Это значило кувыркаться, толкаться, бороться, спихивать друг друга с дивана.