Лесной исчезнувший мир. Очерки петербургского предместья

Я постоянно крутилась у них под ногами, когда они сходились во дворе, чтобы обсудить свои дела и планы, – они и Жека Шаповалов, лучший друг дяди Васи. Они катали меня на финских санях и учили ходить на лыжах (на лыжах в Лесном ходили все, у нас они лежали на антресолях, и еще там были коньки, клюшки и специальные лыжные ботинки с загнутыми носами – пьексы, которые чудесно пахли кожей).

Летом брали меня на футбол, на стадион Ленина, потом все шли пешком, я – на плечах, в потоке толпы по Большому, к 18-му трамваю. На этом пути обязательно было мороженое, и не на улице, а в притененной и прохладной мороженице, за столиком и в вазочке.

С содроганием вспоминаю, как однажды зимой они взяли меня на американские горы. Кажется, они были на Крестовском. Морозный зимний вечер. Уже темно, как ночью. Мороз сильный – пар идет изо рта. Желто и расплывчато горит электрическая лампочка над прилавком сарайчика, где выдают инвентарь. Мы берем сани и поднимаемся наверх, на деревянную гору. Дядя Юра (мамин старший брат) ложится на санки лицом вниз, а я уже лежу там, оказываясь между ним и санями, как начинка пирога. Он обхватывает меня руками и крепко держит сани. Потом с грохотом и на страшной скорости – низвержение, у меня все обрывается внутри. Внизу дядя Юра как ни в чем не бывало спрашивает: «Галюха, прокатимся еще?» Я жмусь к дяде Васе.

Дядя Вася – Василий Евдокимович Семенов, окончил Ленинградский строительный институт (ЛИСИ). Когда началась война, его срочно командировали на Урал, на строительство цехов оборонного завода. Туда, на Северный Урал, уехали с ним и дед с бабой Зиной. Дядя Вася тогда только что женился на очень милой и очень любимой мной впоследствии тете Тасе Толвинской, дочери профессора Политехнического института (они жили во втором профессорском доме). Она сама только что окончила Политехнический, но добралась до Верхней Туры гораздо позже: сначала работала медсестрой в госпитале, который был в нашей школе, потом эвакуировалась вместе с институтом и своими родителями. Еще до окончания войны дядю Васю назначили начальником Первого строительного треста восстановления Ленинграда, и он вернулся в наш город. Умер он рано, внезапно, от сердечного приступа.

Дядя Юра прошел Финскую кампанию и был комиссован. Его, едва живого, вывезли из Ленинграда весной сорок второго, но он выправился и дожил до глубокой старости. Он был художником-оформителем, макетчиком. До войны он выполнял большие панорамные макеты колхозных ферм и поселков для ВДНХ. Вырезал из дерева малюсенькие фигурки людей, лошадок и коровок, клеил домики. В комнате у него всегда пахло столярным клеем и стружками.

Накануне

Два последних ярких впечатления моего детства остались из тех лет, когда я уже ходила в школу. Одно из них праздничное, второе – полное печали. Но сначала о первом.

Это был день рождения Сергея Мочалова, моего товарища и соседа. В гостях у него из детей я одна. А взрослых собралась большая, веселая и шумная компания. Тогда как-то так было принято, по крайней мере в известном мне окружении, что взрослые в наши дни рождения устраивали праздник для себя. Виновник торжества, конечно, получает подарки, но своих гостей у него один или два, только для того, чтобы ему было с кем играть и не мешать им. И дети оправдывали их ожидания, за столом не засиживались – новые игрушки привлекали гораздо сильнее.

В тот вечер все было так и не совсем так. Нина Николаевна, Борис Павлович и их гости вдруг сами стали играть. Сначала я даже не поняла, что что-то началось. Сначала Нина Николаевна зачем-то протащила через комнату пустые Сережины санки. Потом открылась дверь во вторую комнату.

Там было темно, только горела одна свечка… Посредине кто-то лежал на стульях под белым покрывалом, а рядом в черном балахоне стоял один из гостей, держал в руках книгу и что-то бормотал. Потом он наклонился и стал водить рукой по полу.

И вдруг из-за шкафа вышел еще один из гостей, самый высокий, с большим открытым лбом. На этом лбу каким-то образом держалось и свисало на лицо простое вафельное полотенце. Он медленно, страшным голосом прорычал: «Подымите мне веки!» – и еще двое подскочили к нему и откинули полотенце. Тогда он протянул руку и показал пальцем на того, который читал книгу: «Вот он!» Тот сразу упал. Все зашумели, захлопали и закричали: «Вий! Вий!»

Мы снова вышли. А когда дверь открыли, то все увидели вершину белой горы, над которой вился дымок, и все закричали: «Везувий!» Везувий был из стульев, простыни и того же высокого человека, он, скорчившись, сидел на сдвинутых стульях под простыней и курил. «Вием» и «Везувием» был академик Николай Николаевич Семенов. С тех пор я заболела шарадами.

Второе – очень сильное и очень зримое впечатление тех лет – гибель и похороны Димы Залевского. Все наши дома притихли, как только разнеслась весть о том, что Диму на велосипеде сбил грузовик.