Лета 7071

Нил Сорский и Патрикеев потерпели поражение в делах церковных, Иосиф и иосифляне с помощью великокняжеской власти восторжествовали над ними, но огонь, раздутый Патрикеевым в другом месте, — огонь борьбы с самой великокняжеской властью — не угасал. Наоборот, он разгорался все сильней и опасней: последователи и единомышленники Патрикеева были живы, они поддерживали этот огонь в себе и разжигали его в других, и он расползался, расползался по душам — невидимый и грозный, могущий в любой миг полыхнуть страшным пожаром.

Князь Василий не смог притушить этого огня — не успел, и его малолетнему наследнику довелось жить в огненном кольце, постоянно ощущая на себе безжалостное прикосновение бушующего вокруг пламени, чудом не уничтожившего его, но выжегшего в нем, в его душе, все доброе и светлое, оставив лишь черное пепелище.

Чудо, спасшее Ивана, могло свершиться только потому, что он долгое время ни для кого не представлял никакой опасности. На него просто не обращали внимания, о нем забыли, но вокруг него безжалостно и жестоко уничтожалось все, что еще недавно служило опорой великокняжеской власти и могло вновь послужить се возрождению. Не пощажен был ни один, кто сохранял верность прежнему государю и стремился служить новому. Подножие великокняжеского трона было сплошь усеяно жертвами. Велика нужна была сила духа и жажда власти, чтобы взойти на этот трон и быть на нем властелином, а не послушной игрушкой в чужих руках. Ему предстояло либо погасить огонь, зажженный некогда Патрикеевым, либо погибнуть в нем. Третьего было не дано! И, готовясь к решительной схватке, к самому страшному сражению в своей жизни, он решил прикоснуться, как к святыне, к живому духу Иосифа Волоцкого, сохранявшемуся в последнем еще живом ученике его и сподвижнике — Вассиане Топоркове.

Что скажет он Топоркову, что спросит у него — Иван не знал да и не думал об этом… Он мчался в Песношскую обитель, одержимый гневной страстью отверженного, стремящегося сыскать в чуждом, восставшем против него мире хоть одну-единственную душу, способную понять его и не отвергнуть, не осудить. Увидеть, убедиться, что эта душа существует, — и больше ничего не хотел он! Лежа в санях под тяжелыми шубами, по-покойничьи сложив на груди руки, он неотрывно смотрел в черный провал ночи, разверзший небо до самых звезд, и весь мир ему казался сейчас таким же черным и пустым, как эта зияющая над ним бездна. Одиночество — одиночество его духа, сомнения и страх — страх перед чем-то большим, чем его совесть, — и это заставляло его мчаться сквозь ночь, черную, как мир, который он ненавидел и который ненавидел его. Духовное одиночество, сомнения и страх никогда не покидали его, они были в нем постоянно, он сжился с ними, свыкся, смирился, научившись отваживать душу от разума, отверженность же и ненависть к себе он чувствовал с особой обостренностью, и эта обостренность временами накатывалась на него, как половодье, как лавина. Душа его тогда была не в силах справиться со страшным буйством чувств и удержать их в себе — и они прорывались к его разуму, и тогда все начинало казаться еще более зловещим, еще более опасным, страшным, неотразимым…

…А ночь пылала черным заревом, взойдя над землей как зло. Кони дробили копытами прочную тишину, неслись и неслись сквозь мрак, измученно и жалобно всхрапывая, будто зовя на помощь. Вокруг — отчужденная затаенность холодной степи, иззелена-серая гладь снега, приглаженная тяжелым утюгом оттепели, и угрюмый, безжалостный покой, в котором невозможно успокоиться. И беспросветность… И тревожность пустоты, разметнувшейся на десятки верст, — глухой, неотзывчивой пустоты, в которой не докричаться помощи и не дождаться проблеска света… И тоска, и отчаянье, и безысходность, наполняющая эту черную пустоту, из которой они переходят в душу, в мысли…

Острая тяжесть, как лезвие ножа, вонзившись в душу Ивана, проникала все глубже и глубже — туда, где билась его жизнь, где он хранил свое самое заветное и самое беззащитное, и, чувствуя, что жестокая боль вот-вот поразит все это, он крикнул в отчаянье, как будто позвал на помощь:

— Васька!.. Гони!

Васька, сидевший у пего в ногах, повернулся, вгляделся в его затененное козырем лицо, успокаивающе сказал:

— Не тревожься, государь, поспеем! Кони добры!

Васька помолчал, хлестанул кнутом коренного, гикнул, опять поворотился к Ивану, жалостливо сказал:

— Смур ты, государь… Исскорбелся, вжуть исскорбелся! Тяжко глядеть на скорбь твою. — Васька вздохнул, подождал — скажет ему Иван что-нибудь иль нет… Иван молчал. Васька снова вздохнул — еще тяжелей и протяжней, — услужливо предложил: — Запою я тебе, коль желаешь?!

Иван не ответил. Васька, чуть помедлив, принялся вполголоса тянуть:

Бережочек зыблется,Да песочек сыплется,

Ледочек ломится,Добры кони тонут,Молодцы томятся…

Конский топот и храп забивали Ваську. Васька, глотнув побольше воздуху и задрав вверх голову, почти закричал: