Лета 7071

— Нешто не ведаешь, отрок, — сказал строго Варлаам, — что дым есть облачение сатаны?! И золото, что из дыма, — бесовское!

— Ведаю, святой отец, — доверчиво сказал Петр, — однако же любопытно!

— Не гораздо твое умышление! — тыкнул в него пальцем Варлаам — так, словно направлял на него какие-то тайные, злые силы.

— Богатым хочешь стать? — спросил Иван.

— Хочу, государь!.. Токмо не златом, а разумом! Науки разные хочу постичь, книги ученые перечесть! Отец дьякон от Николы Гостунского, друкарь ¹⁹⁷

твой, государь, сказывал, что в иноземных странах печатных книг больше, чем рукописных, и в книгах тех, сказывал, премудрости многие заключены… не токмо святого божественного разума, но також и разума человеческого.

— А что еще сказывал тебе отец дьякон? — с утаенной подозрительностью спросил Варлаам.

Густые, проседные брови епископа чутко натопорщились… Петр, почуявший недоброе, умолк.

— Может, то, что книги печатные суть разума человеческого изобретение, а не божественного? — с удовольствием подсказал Левкий.

Петр медленно поднял глаза на Ивана — вопросительные, смятенные и доверчивые глаза. Из самой души смотрели они и не просили защиты, а только снисхождения.

— Отвечай святым отцам, — спокойно и безжалостно повелел Иван.

— Не слышал я такого от отца дьякона. — Глаза Петра враз стали жесткими, прямыми, дерзкими и уже не выдавали его души — теперь они стояли на страже ее. — Но сказывал он, что на славянской земле уж как полвека тому книги печатные делал какой-то сакун ¹⁹⁸ из Полоцка, Скорин по прозванию… И сказывал, что роду он был вовсе не знатного — купеческого иль вовсе мужицкого, но тому вопреки наук множество разных постиг, обучаясь во многих городах, в школах великих, коим название римское есть особое.

— Скажи то название…

— Не упомнил я его, государь… Больно трудное языку нашему слово.

— Университас, государь, названье тем школам, присказал угодливо Левкий.

— Университас!.. — повторил Иван и издевательски хохотнул. — Како ж ты в науки намерился… а единого ученого слова упомнить не смог? Срамиться ты токмо станешь, отрок… Род свой честный осрамишь, да и нас, московитов, перед иноплеменными дурной славой покроешь. Скажут: «Бестолочь московиты, и царь у них бестолков: пускает по свету несуразных людей своих!»

— Пошто же непременно сраму мне нанести, государь? Ежли какой-то сакун, мужик без роду и племени, смог постичь науки многие и презело искусно употребить их на добрые дела, то неужто я, сын княжеский, не подвигнусь более него? Неужто единое запамятованное слово так усомнило тебя во мне, государь?

Иван не ответил, он будто и не услышал Петра, хотя весь был как-то отчужденно насторожен и чуток, глаза его прямо, в упор, смотрели на Петра, быть может, не так лишь остро и ревниво, как минуту назад: щадящая мягкость и невольное, должно быть, и им самим не ощущаемое сочувствие появились в его взгляде.

— Благословение твое, государь, придаст мне сил и упорства… И ежели бог подаст мне помощь в трудах моих, не статься никакому сраму, государь, а токмо пользе статься.

Иван молчал.

— Не подаст тебе бог помощь, отрок, — сказал Левкий, подстегнутый царским молчанием, — ибо не ведаешь ты, кому уподобляешься и в каки сети пагубные увлекаешь душу свою. Скорин был еретик, и дьявол споспешествовал ему!

— Отпусти меня, государь, в иноземные страны, — с мольбой, но твердо проговорил Петр, не удостоив Левкия даже взглядом. Молчание царя тревожило его, но и вселяло надежду. Понимая неубедительность своих слов и отчаиваясь из-за этого, он все-таки продолжал говорить: — Отпусти меня, государь… С благословением отпусти, дабы была в моем сердце и твоя добрая воля. И все, в чем бог пошлет мне преуспеть… в науках ли, в ремеслах изящных иль в иных делах гораздых, — все к твоим ногам положу, государь! Стану служить тебе и отечеству нашему прилежной и полезной службой.

— Коль нужен ты будешь отечеству?!. — тяжело и раздумчиво проговорил Иван. — И полезен… в науках изощренный, но дух его позабывший!

Ревность унялась в нем, побежденная разумом, но внутренний голос говорил ему что-то более убедительное, чем Петр, и более мудрое, чем подсказывал ему его собственный разум.

— Что пользы человеку от всех трудов его… которыми трудится он под солнцем? — вдруг сказал совсем неожиданное Иван, сказал — как повторил за кем-то. Смятение и злоба были в его голосе — злоба на самого себя за какое-то тайное насилие, свершенное над собой, над своей душой, над своей жизнью, от чего, должно быть, он хотел предостеречь Петра. — Ибо что будет иметь человек от всего труда своего… и заботы сердца своего? — с тяжелой, кощунственной улыбкой спросил Иван словами священного писания — то ли у Петра спросил, то ли у всех окружающих.

Левкий и Варлаам переглянулись: Левкий понимающе, а Варлаам недоуменно. Не понимал он неожиданной перемены в Иване, не чуял в его словах той злой боли, которую чуял Левкий.