Лета 7071

Мстиславский остался невозмутимым, и не притворялся он, не вымучивал из себя эту невозмутимость, наоборот, еще и доволен был (довольность как раз же скрывал!), собой доволен — к тому-то ведь все и вел. Пусть поспесивится, поумничает Вишневецкий, Что ему Вишневецкий?! Не о нем он думал, не для него говорил — для Челяднина — только для Челяднина! — говорил он. Хотел разузнать — чем дышит пожалованный опальник, и так ли уж смирен, как кажется, так ли на самом деле стал равнодушен и безучастен к тому, что ранее вызывало в нем гнев и протест? Или, может, таится, умудренный жестоким уроком? Присматривается, выжидает — ведь, поди, десять лет провел в изгнании, не знает, что здесь и как, чем живет, чем дышит Москва-то? А может, на распутье старик, растерян и веру утратил в бояр, в их силу, в успех борьбы?.. Ласки царя могут приворотить его к нему: старость, она покоя требует, и уж не так строптива, не так горда, не так дерзостна — отступится старик от своей души, станет верноподданным, учнет служить верой-правдой да к смерти потихоньку готовиться. Царь, должно быть, на это и рассчитывает. А ну как удастся на такого матерого ошейник надеть!

Знает царь истинную цену этому старику, знает, как опасен он для него — ведь только за ним, за Челядниным — за единым! — пойдут все маститые, пойдут, не колеблясь, до конца! Таков уж он, этот старик! Вот и вернул он его в Москву, и не только с тайной надеждой — приворотить к себе… Должно быть, и по-иному рассудил царь: лучше держать волка в загоне, чем рыскать ему в поле.

Мстиславский краем глаза глянул на Челяднина, успокоенно подумал: «Живо в тебе все, боярин!.. И дух твой челяднинский, и матерость твоя… Все живо, токмо схоронил ты сие поглубже, поукромней. Может, и сам не почуял, как схоронил. Наступили тебе на хвост, крепко наступили, вот и спрятал ты зубы. Да отсеки волку хвост — все равно не будет овца!»

Челяднин, нахохлившийся, как кречет под колпаком, недобро и нетерпеливо взирал на Вишневецкого, ожидая, когда тот оторвется от своей чаши. Деранул, должно быть, нагловатый казак своими последними словами душу Челяднина — спала с боярина его пристойная сдержанность, готовился он ответить самонадеянному казаку.

Приготовился и Мстиславский: чуял, что открыто вы-скажется Челяднин, и станет ясно — ошибся или не ошибся он в своем мнении о нем.

— Дозволь тебя запытаць ²¹³, упшеймый князю, — гневно заговорил Челяднин, мешая от волнения русские слова с польскими. — Як се то вшистко знайдуйе в тых ушах? ²¹⁴. Нешто ты отнесешь… разом с душой своей?

— Шановный пан!.. — натопорщил ус Вишневецкий. — Чыж то уважаш мне так бардзо обжидлывым чловеком? ²¹⁵

— Я вот как уважам, шановный князь!.. — сопнул Челяднин. — Князь Мстиславский сам на себя не понесет… Ты також себя в негодзивцах не числишь… Стало быть, я, боярин Челяднин, понесу всю говорю князя Мстиславского в царские уши?! Об ком ин еще твое накиновение? ²¹⁶

Вишневецкий примирительно улыбнулся, но унять Челяднина уже было нельзя, хотя голос его перестал дрожать и внешне боярин стал совсем спокоен.

Ведаешь ли ты, князь, что Челяднины, родичи мои, в десятом колене до меня уже были в чинах и почестях, да в таких, что многим нынешним знатным московским родам и не пригрезятся. Уж двести лет во всех родословцах наш род! Мой предок Федор Михайлов Челядня был первым боярином у великого князя Василья Темного… Ведал судом по земельным делам, он же и руку свою к духовной великого князя приложил. Был Федор Челядня пожалован великим князем вотчиной — в Бежецкой пятине… Я по наследству владею той вотчиной и поныне. Дед мой — Федор Давыдов Челядня, был в не меньшей чести у другого великого князя — у Ивана Васильевича, а сыновья Федора Давыдова славно имя свое родовое несли уж при третьем великом князе, при Василье Ивановиче, отце нашего нынешнего государя. Ведай же, князь, — возвысил голос Челяднин, и чувствовалось по этому его горделивому выговору, что, выговорившись, он действительно успокоился. — Ведай, что не от холопства мы поднялись и не от убожества тянемся к роскошеству! Мы не подлыми потугами добыли место за сим столом, не рачительным лизоблюдством!.. Мы исконные, князь, мы корни земли сей, соль ее… И нам непошто промышлять ублюдским злохитрством, ябедами и израдами. На кого мы понесем, как не на самих себя?! Кого мы, исконные, умалим той ябедой, кого укротим своей израдой? Самих себя лише… Ибо дело идется не о месте нашем при государе, а о месте нашем в государстве. Кто ж рушит мосты и топит струги да пускается вплавь через бурную реку?

— Панове!.. — вновь улыбнулся примирительно Вишневецкий и даже немного смущенно: уж больно смело говорил Челяднин. Должно быть, эта смелость больше всего и тронула Вишневецкого. — О чым наша розмова?! Я — иноземец, панове… Вем тылько то, что слышу да вижу. А слышу и вижу я вельми много ханебнэго ²¹⁷.