Лета 7071

— Красно речешь, боярин! — Иван попробовал улыбнуться, но улыбка не получилась — лицо его судорожно дрогнуло, перекосилось, как от боли, и осталось таким — перекошенным, болезненным… Страшило это лицо — и отвращало. — И как вразумительно! — Иван еще сдерживал себя, и голос его, хоть и гневный, был ровен, насмешлив, ехиден. — Господи, бедник я!.. Не разумел, что доброхоты вкруг меня… Поборники государского благополучия… Хранители истины, питающей их синклитскую мудрость, коей они хотят поделиться и со мной… Дабы я, от прегордого своего самовольства, царства своего не порушил, подобно неразумному Ровоаму. Что же мы, Ноевы потомки, библейских царей наследники, лише одно негодное от них унаследовали? И разве все беды и несчастья израилевы стались лише от их прегордых и самовольных царей? И пошто Давида и Ровоама приводите, а об Моисее и Исусе Навине не поминаете, о Соломоне молчите?!.

Иван отстранился от стола, гордо, величественно выпрямился И так же величественно возложил руки на подлокотники трона. И вот сейчас, без парчового кабата, без золотых барм и царского венца, в шутовском одеянии скомороха он более всего был похож на царя.

— От Моисея рождаемся на царство божьим предопределением, — сказал он глухо, но по-прежнему гневно, — наставленные мудростью государскою и провидением. — Острая осознанность своего величия слышалась в гневной приглушенности его голоса. — Не посошок слепца вкладывает господь нам, помазанникам своим, — скифетр! И только господь наш советник! Исайя-пророк речет: «Тако глаголет господь: я ставлю царей, ибо они священны, и я руковожу ими!»

— Пусть царь и почтен царством, однако не может он получить от бога всех дарований, — по-прежнему мягко сказал Кашин, — и должен он искать совета у ближних советников своих.

— Дед твой мудр и разумен презело был, однако же не гнушался совета ближних своих, — поспешил присказать и Немой, — и сколько подвигов свершил он благодаря сему.

У Ивана дрогнули ноздри, глаза стали совсем невидимыми…

— Чтобы советовать государю, как ему лучше царство свое держать, и чтобы государь внимал тем советам, надобно и сердцем, и помыслами, и тщанием едиными с ним быть, — сказал он тихо, не злобно, не ненавистно — просто и рассудительно. — А у вас?!. — голос его презрительно напрягся. — У вас и в мыслях и в душе — противное! Как во времена израилевы вместо крещения потребно было обрезание, так и вам вместо царского владения потребно самовольство. Вы не токмо не хотите быть мне подвластны и послушны, но хотите и мною владеть, и всю власть с меня снять, как было уже! Я был государь токмо на словах, а на деле ничем не владел! Так сие ли противно разуму — не хотеть быть обладаемому подвластными? Что Давида и Ровоама безумства приводите? Что Израиль мне поминаете? Сами вспомните, как в Израиле некоторые, согласившись с Авимелехом, от наложницы Гедеоновой рожденным, перебили семьдесят законных сыновей Гедеоновых и воцарили Авимелеха, так и вы, собацким изменным обычаем, хотели в царстве царей достойных истребить и воцарить дальнего родственника, хоть и не от наложницы рожденного! Так-то вы доброхотны, так-то вы душу за меня полагаете, что, подобно Ироду, грудного младенца хотели погубить, смертию света сего лишить и воцарить вместо него чужого? Так-то вы душу за меня полагаете? Вы от прародителей своих привыкли измену чинить! — крикнул Иван до срыва голоса и вдруг смолк, как будто неожиданно лишился дара речи.

Федька подал ему чашу — он стал пить вино жадными, большими глотками… Дышал тяжело, ожесточенно, раздувая ноздри и вздрагивая при каждом глотке, словно вместе с вином заглатывал в себя свою яростно рвущуюся наружу боль, свою ненависть, и отчаянье, и страх — страх перед самим собой, перед своей злобой и яростью, с которыми уже почти не мог справиться.

— Что старое доминать?! — сказал Немой. — В том уж мы давно рассужены…

— Старое?! — захлебнулся Иван… Чаша полетела на стол, обрызгав вином белый шелк скатерти. Взгляд Ивана невольно задержался на алых, медленно расплывающихся пятнах. Он с суеверным ужасом, не имея уже сил отвести взор от этих багровых растеков, вжался в спинку трона, лицо его стало холодновато-бледным, вздыбившийся мох, как иней, тонко покрыл щеки.

— Повелеть переменить обрусец? — склонившись к нему, тихо спросил Федька.

— Сгинь, — яростно бросил Иван и резко поднялся с трона: видеть эти пятна он все-таки не мог. Бог весть, что привиделось ему в них, но они как-то враз отрезвили его — и от хмеля, и от злобы… Он подошел к краю помоста, чтоб быть поближе к боярскому столу, убийственно спокойно проговорил: