Лета 7071

— На то же, на что и всегда, — на свою правоту! И вновь говорю: нам с вами не по пути. Довольно вы нами владели!

— Худородные станут владеть.

— Вами, но не нами! Ибо мы уже не отступимся. Говорю тебе прямо и открыто. Вздумаешь доносить — не медли… Ибо, если наше придет к нам, ваше уйдет от вас!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Дождалась Москва царя. С арбатских площадей и улиц, где он земно кланялся ей и где в благоговейном восторге, в исступляющих муках радости, казалось, родилась их долгожданная общность и свершилось их великое примирение и великое покаяние друг перед другом, она вернулась на свои подворья, в избы, в землянки, в клетухи и закутки взбодрившейся, воспрянувшей духом и успокоенной, умиротворенной, как большая семья, дождавшаяся возвращения в дом своего главы, своего хозяина. Мнилось ей, изнужденной, настрадавшейся в голодные зимы и весны, измытаренной поборами и непосильным тяглом, что отныне начнутся иные времена — отступит надсадное горемычье, как моровое поветрие, накатывавшееся на нее из года в год и вызывавшее стон, надрывный, убогий стон, и гневный ропот, и злобу, и ярость, и буйство… Все было: поднимались улицей, слободой, всем посадом, шли в одиночку… Лилась кровь, и падали с плах непокорные головы… Раздавались проклятия и богохульства в храмах, вопила со звонниц сполошная медь, и красный петух гулял по боярским подворьям… И вновь лилась кровь, и падали с плах отчаянные головы, освящая лобные помосты своей гордой неукротимостью. И вновь стенала Русь, стенала и томилась, выплакиваясь в кабаках, вымаливаясь в храмах, юродствуя на папертях и площадях, — гордая и убогая, непокорная и смиренная, полная горячей отваги и вековечного страха, и забитости, и одурманенности, висшей на ней как вериги.

Все было, и все она вытерпела, все вынесла… После смерти великого князя Василия, под слабой рукой его вдовы — великой княгини Елены, оставшейся на государстве с трехлетним Иваном, завели бояре да княжата свои честолюбивые свары… Бывало, чуть не до ножей доходило у них! Всяк наперед лез, чтоб повелевать да распоряжаться другими, о себе только радели, себе да роду своему выгод и корыстей приискивали, а о государственных дедах радеть недосуг стало. Отстранились от государственных дел, пустили все на самотек, и пошла неразбериха, безлепица, беспорядки великие. До того дошло, что во многих порубежных городах и войска-то не стало — некому было защищать от врагов эти города.

Во Пскове — главной крепости на рубеже с Ливонией — одни только купцы да люд простой оставались…

И враги не замедлили воспользоваться этим великим неустроением: лишь дождалась Литва истечения перемирия и двинула свои полки на русскую землю. Виленский гетман Юрий Радзивилл, вместе с крымскими татарами повоевал всю Северскую землю, опустошив окрестности Чернигова, Новгорода Северского, Радогоща, Стародуба, дошел даже до Брянска. А через год, видя медлительность и нерешительность русских воевод, вновь вторгся в Северскую землю, забрал Гомель, осадил Стародуб и, подведя тайный подкоп, взорвал город. Более десяти тысяч стародубчан осталось лежать на пепелищах разрушенного города. Только после таких ужасных бед собрали на Москве рать и оборонились от Литвы, разгромив под Себежем главное литовское войско.

Замирились с Литвой, но бед от того не убавилось: с юга, с донских степей, как буря, накатывалась крымская орда — полонила, грабила, жгла… С востока, из-за Волги, вновь наступили казанцы, отложившиеся от Москвы в тяжелые времена ее войны с Литвой. Скинули казанцы хана Еналея, подручника Москвы, и убили его, и поставили вместо него Сафа-Гирея крымского — и пошел гулять Сафа-Гирей со своей ордой по русским землям — по муромским, по костромским, по ярославским… Жег! Полонил! Грабил!

Переняли казанцев под Балахной, побили, в Волге потопили, а на Казань ратью не пошли — прислал крымский хан на Москву к великому князю грозную грамоту: «Казанская земля — мой юрт, и Сафа-Гирей — брат мне, так ты бы с сего дня на Казанскую землю войной больше не ходил, а пойдешь на нее войной, то меня на Москве смотри!»

Ни при великом князе Иоанне Васильевиче, ни при сыне его Василии не принимала на Москве таких грамот, а тут приняли и посланнику крымскому отвечали, что, хотя хан и писал в грамоте многие непригожие речи, однако требования его будут уважены.