Лета 7071

Перед кем-нибудь иным Иван вряд ли бы почувствовал стыд и угрызения, даже осознай он свою собственную греховность в гораздо большей степени, чем сейчас… И вряд ли бы смутился, вряд ли бы унял себя и пресек свои негодующие обличения. Но перед этим человеком, простым, безродным, очутившимся рядом с ним, как и десятки других, подобных ему, по воле слепой судьбы и оставшимся не в пример остальным верным себе, своим взглядам и убеждениям, — перед этим человеком, непонятным ему, странным и, чувствовал Иван, необыкновенным, незаурядным, глубоко затрагивавшим в нем его чисто человеческую сущность, невольно вызывая ее на состязание, он постоянно испытывал и стыд и угрызения и не мог кривить душой перед ним, не мог играть и пустословить, не мог надменничать и напыщаться, возвышая себя таким образом, не мог принижать и подавлять его человеческое своим царским, потому что это было не истинным, не его — человеческим, но его — царским, которое независимо от него самого, от его ума и духа, обеспечивало ему верх над ним. Он стремился противоборствовать ему своим, сугубо человеческим, истинным, пусть даже умаляя в себе царское.

Оно кипело в нем, бурлило, рвалось из него, жаждало схватки, это его человеческое, которое он в глубине души считал не ниже, а может быть, и выше царского, и с не меньшей страстью и ревностностью, пусть и не такой явной и откровенной, как та, с какой он возвышал и утверждал свое царское, стремился возвысить и утвердить свое человеческое — и ради этого готов был сражаться и сражался с любым, но с особой страстностью бросался он в схватку вот с такими, как этот дьякон, как Курбский, как еретик Фома, которого он до сих пор не мог забыть и вряд ли сможет забыть в дальнейшем.

Он видел в них достойных противников, но не только это разжигало в нем страсть и бросало в схватку с ними… Достойных противников ему было не искать стать: и Бельский, и Мстиславский, и Горбатый, и Кашин — но все они возбуждали в нем только ненависть, только злобу, он ополчал против них только душу, только яростное наитие своего сердца, а разум его молчал. Эти же бередили в нем ум, его скрытые, редко проявляемые силы, и остроту, и изощренность, они пробуждали в нем мысли, неведомые ему дотоле, и заставляли задумываться над такими вещами, о которых ранее он никогда не задумывался.

Только в противоборстве с ними, с их волей и силой духа, с острой изощренностью их умов могла в полной мере проявиться острота и изощренность его собственного ума — неотъемлемой, самой главной и самой весомой части его человеческого, которое он стремился возвысить и утвердить наравне со своим царским, и даже выше царского.

— Что же не отвечаешь… ничем? — после долгого молчания, а вернее, молчаливого выжидания, наполненного напряженным раздумьем над сказанным и поисками самостоятельного ответа на него, спросил Иван.

— Чем же ответишь, государь? — вздохнул безысходно Федоров. — Прав ты… Прав в укоризнах своих и в гневе своем прав.

— Прав? — опешил Иван и смутился, совсем как мальчишка, намнивший себе излишних страстей. — Тогда пошто… скажи, пошто все мы (со страшным усилием выдавил Иван из себя это «мы») поступаем так.

— Живет, государь, в человеке извечная жажда добра. Всяк жаждет обрести его, пусть не в себе, но в иных. Понеже тяжко, государь, жить со злом — и со своим присным, и, пуще всего, с чужим. Вот всяк и прилежит о добре, кто и делом, а кто лише словом. Не каждому веди дано достать истинного добра. Но каждый верит, что, может быть, то, чего не удалось ему, удастся иному, что, может, иной окажется сильней, стойче, честней, истинней. Потому отец наставляет сына в добре… пусть не образом души своей, но хотя бы словом, ибо писано: не удерживай слова, коли оно может помочь. Человек верит, государь, и хочет верить, и будет верить, что истинное добро достижимо. Он не искрен в добре, но искрен в желании его.

— Вот, вот истинное во всем слове твоем, — нахмурился Иван, в нетерпении выслушав долгий ответ Федорова. — В желании добра, и, как преже рек, не в себе, но в иных… В иных токмо! Понеже в себе самом своего присного добра никто же не хочет и не жаждет иметь! Своим присным добром не проживешь, а чужим проживешь! И всяк, всяк ведает сию нехитрую истину.

Иван еще сильней нахмурился, понурился и принялся расхаживать по палате взад-вперед, изредка поглядывая на молчавшего Федорова, пристально так поглядывал и настороженно, словно боялся, что тот вдруг куда-нибудь денется, исчезнет и он не сможет высказать ему всего, что надумал.