Летящая на пламя

— Я не говорила о том, что у вас дурной вкус, я просто считала такое белье слишком экстравагантным.

Шеридан выковырял пластинкой из китового уса, взятой из корсета Олимпии, мидию из раковины и бросил ее в ведро к остальным моллюскам. Затем он, прищурившись, взглянул на девушку.

— Я люблю экстравагантность. Если бы вы вышли за меня замуж, я наряжал бы вас в подобную одежду с ног до головы.

Олимпия отвернулась и стала смотреть в огонь.

— К счастью, я не вышла за вас замуж.

— Не знаю, не знаю… — сказал Шеридан, бросая в ведро чисто вымытые морские водоросли. — Мы, потерпевшие кораблекрушение, сейчас одни на необитаемом острове, и даже если нас спасут, — Шеридан помешал в ведре дары моря, — боюсь, вам будет не так-то легко отделаться от меня.

— Да я скорее стану уличной проституткой, — заявила Олимпия.

Шеридан на минуту замер, перестав помешивать варево, и искоса взглянул на Олимпию своими серыми, словно вечерняя мгла, глазами.

— Как вы предпочитаете есть мидий, краба и водоросли — в виде первого или второго блюда? — спросил он.

— Так, чтобы этим можно было наесться, — сказала она, вновь принимаясь за гуся.

— В таком случае мы съедим все это в виде начинки для гуся. Думаю, что суп из морских водорослей успеет нам еще сто раз надоесть.

И с этими словами Шеридан протянул Олимпии ведро. Олимпия с сомнением взглянула на его содержимое.

— Вы уверены, что эти водоросли съедобны?

— Китайцы считают их деликатесом. Это морской латук. А вот эти… — и Шеридан указал на мясистые красноватые листья, плававшие рядом с зеленоватыми, прозрачными, — эти похожи на водоросли, которые едят на побережье, предварительно высушив их. У них, правда, отвратительный вкус, но они вполне съедобны. Я старался устроить для вас уютное жилище, но вы вправе рассчитывать на комнату с видом на океан.

Олимпия взглянула на него в замешательстве, не зная, что и сказать.

На закате ветер утих, хотя стоял все такой же лютый холод. Море продолжало штормить. Гусь с начинкой из морских водорослей висел над костром на самодельном вертеле. Время от времени Олимпия поворачивала гуся над пламенем, следя за тем, как заботливо и старательно Шеридан поддерживает огонь в костре, подкладывая туда стебли сухой травы и мох. Пламя отбрасывало красноватые отблески на перевернутую шлюпку и освещало лицо Шеридана, когда он становился на колени, чтобы подбросить сухостой в огонь. В эти минуты он был похож на самого дьявола, разводящего огонь в аду, где подвергались вечным мукам погибшие души.

Олимпия все поворачивала и поворачивала вертел, чувствуя, как сосет у нее под ложечкой от голода. От запаха жарящегося мяса, который далеко вокруг распространял ветер, у нее текли слюнки. Гусь постепенно покрывался аппетитной корочкой, его жир шипел и капал в огонь. Шеридан взял костяную пластинку и соскоблил прозрачные капли с гусиной тушки.

— Съешьте это. Не пропадать же добру.

Олимпия закусила губу и взяла костяную пластинку, блестящую от расплавленного жира, который потек по пальцам девушки. Она облизала их, и этот запах и вкус горячего аппетитного жира — единственной пищи, съеденной ею за многие часы продолжающегося кошмара, холода и голода, заставил Олимпию заплакать. Она сидела, съежившись у огня, лизала китовую кость, извлеченную из корсета, поворачивала вертел, на котором зажаривался гусь, и роняла молчаливые слезы. Шеридан насмешливо взглянул на нее.

— Простите меня, — промолвила Олимпия, вытирая ладонью мокрое лицо.

— Ничего, плачьте на здоровье. Любая чувствительная душа расплакалась бы при виде поджаристой корочки на жирном гусе, — сказал Шеридан и пожал плечами. — Мне самому хочется рыдать.

— Я не знаю, почему плачу. Просто… этот гусь… — Олимпия всхлипнула и вновь смахнула слезы рукой. — Нет, пожалуй, вы не способны это понять.

Шеридан ничего не сказал Олимпии. Она долго смотрела на зажаривающегося гуся, а затем отважилась перевести взгляд на Шеридана. Он чуть заметно улыбался, глядя на нее.

— В первый раз за все это время, — воскликнула она дрогнувшим голосом, — я сделала что-то действительно… жизненно важное! Мне кажется… вы считаете меня… очень глупой.

Шеридан опустился на корточки, взял пластинку, аккуратно снял жир с гуся, уселся по-турецки рядом с Олимпией и, закрыв глаза от блаженства, начал пробовать долгожданную еду.

— По своей исторической значимости, — сказал он, задумчиво глядя на пластинку, — ваша удачная охота на этого гуся, на мой взгляд, равна принятию Великой хартии и такому событию, как второе явление Христа.

Взглянув на него сквозь пелену слез, Олимпия не могла не улыбнуться нелепости такого умозаключения.

— Мы должны запомнить нынешнее событие во всех подробностях, — продолжал Шеридан, — чтобы иметь возможность дать все необходимые сведения для энциклопедии, где это достопамятное событие будет, конечно, описано на трех страницах и займет свое место перед статьей о Гутенберге и отпечатанной им Библии. Составители статьи о нашем гусе могут, например, задать нам вопрос о том, сколько времени ушло на его приготовление. Вы готовы ответить на него?