Влас Михайлович Дорошевич

Летний тенор[1]

* * *

Он был моим соседом по даче.

Я сидел на своей террасе и пил чай, он – на своей и был углублен в фотографии.

Неожиданно он повернулся ко мне и спросил:

– Вы пописываете в газетах?

Я поклонился и отвечал:

– Да.

Он снисходительно кивнул головой:

– Можете написать, что тенор Аполлонов приехал и нанял себе дачу!

Я поклонился:

– Благодарю. Но я не по этому отделу.

Он посмотрел на меня с сожалением:

– Ах, вы не пишете музыкальной критики?!

И, не кивнув мне, повернулся, запел какие-то рулады и ушел в комнаты.

На следующий день он протянул мне карточки и сказал:

– Вот!

Он подошел к палисаднику и подач. Я подошел к палисаднику и взял.

– Вы были в цирке гимнастом? – с интересом спросил я, увидав фотографии.

Он снисходительно улыбнулся:

– Это так, для психопаток! Видите, специально в будуарном формате! В матросской рубашке с декольте. С обнаженными руками. Весь в трико. У вас тут в столице масса психопаток. Будут приставать!

– Да, психопаток, говорят, очень много.

Он улыбнулся самодовольной улыбкой. Я подал карточки:

– Благодарю вас!

– Возьмите. При вашей газете есть эти… как они называются… с картинками…

– Иллюстрированные приложения?

Он кивнул головой:

– Они самые. Редакция потом будет искать моих карточек.

Я поклонился:

– Благодарю вас. Когда редактор начнет искать, я у вас попрошу!

Он кивнул головой, запел руладу и пошел прочь. Назавтра он спросил меня:

– Запаслись билетом?

– Куда?

Он посмотрел удивленно:

– А на открытие! Сегодня открытие.

– Нет.

Он с сомнением покачал головой:

– Рискуете не достать.

– Ну, что ж! Я в опере, собственно, ничего не понимаю.

Он небрежно окинул меня взглядом:

– Может быть, я возьму «do».

– Когда?

– Сегодня вечером.

– А может быть, и не возьмете?

Он отвечал небрежно:

– Глядя по настроению. Я посмотрю мою публику. Может быть, я ей возьму мое «do», a может быть, и нет!

Он презрительно пожал плечами:

– Дело летнее. Мы, артисты, смотрим на это, как на отдых. Как на шалость.

– Вы уже пели в столице?

– В первый раз. Я делал Италию.

– Как?

– Я проделывал Италию. Пел во Фраскати[2], – это около Рима. В Кастеллямаре[3], – это около Неаполя. В Комо[4], – это около Милана. В Калабрии[5], около Реджио, со мной презабавный случай был. Пою «Пророка», – успех колоссальный. Особенно зрители в первом ряду. В энтузиазме. Биссирую. Выхожу во втором акте, – весь первый ряд пустой. Оказывается, их арестовали в антракте!

– За шум?

– Да нет! За то, что накануне кого-то на дороге ограбили и зарезали!

– В каких театрах приходится петь! А в России где изволили подвизаться?

– В России я сделал Стародуб[6]!

– Ах, Стародуб это вы сделали?

Он хитро прищурился.

– А вы что? Слышали? Там с женой местного губернского предводителя дворянства…

– Разве в Стародубе есть губернский предводитель дворянства?

Он утвердительно кивнул головой:

– Был!

– Скажите!

Два дня я его не видал, а на третий он вышел утром на террасу и ласково сказал мне:

– Здравствуйте, сосед!

– Доброго утра!

Он посвистал и прошелся.

– Может быть, вы контрамарку в театр хотите?

– Благодарю вас, некогда.

– Может быть, для знакомых кого?

– И знакомых таких нет!

– А то бы взяли! Всегда сколько угодно.

– Благодарю вас.

Дня через четыре я как-то попал в сад.

«Пойду послушать соседа!»

В театре сидел я, рецензент нашей газеты, рецензент другой газеты, рецензент третьей газеты, рецензент четвертой газеты, один околоточный, другой околоточный, знакомая капельдинера и господин с билетом, смотревший на пустой театр боязливо.

Дело было летнее.

Дирижёр скатал в руке какой-то шарик и кинул музыканту в скрипку.

Музыкант громко выругался.

Весь оркестр с удовольствием расхохотался.

Придворные дамы непринужденно разговаривали между собой.

И пока королева выводила трели, я ясно услышал:

– Филедокосовые[7] никогда не отстирываются!

А в сцене благословения мечей, во время страшной паузы, один монах совершенно явственно сказал другому:

– Хамовническое[8] гуще!

Аполлонов вышел на сцену руки за спину, улыбнулся дирижёру, шутя ткнул сапогом в суфлерскую будку, ущипнул хористку, одетую пажом, и, заметив меня, дружески раскланялся со мной со сцены.

Он не пел, а напевал.

Но одну ноту крикнул вдруг, действительно, чрезвычайно громко и посмотрел на меня после этого так пристально, что я сконфузился и зааплодировал.

– Должно быть, это его «do»!

Он начал кланяться, сначала показал на горло, потом пожал плечами, страдальчески улыбнулся дирижёру и сделал ему знак:

– Повторите! Согласен!

Все это в один миг, так что я не успел даже опомниться.

Господин с билетом, с испугом оглядывавшийся на пустой театр, при этом поднялся, с омерзением взглянул на меня и, ни слова не говоря, вышел.

Через два дня после этого я слышал на соседней даче крик:

– Что же мне делать, если антрепренер жулик? Он обязан платить из сборов…

А через три дня у нас пропала горничная. Кухарка плевалась и ругалась:

– С горлодером сбежала! У их уж который день! Весь сундук был его карточками оклеен. Вся крышка! С им и сбежала!

– Как? Разве он?

На окнах соседней дачи были белые записки: «Одаеса дача».