Лето

Хотя, скорее всего, это никак с ним не связано. Скорее всего, она перестала писать, потому что за пару ночей до того, как совсем перестала говорить – Роберт Гринлоу, молчаливый изгой, об этом знает, ведь у него есть ключ, и он часто ходит в соседний дом без чьего-либо ведома, довольно часто заходит взглянуть, что лежит в холодильнике, взять что-нибудь у них в комнатах и положить обратно, изредка что-нибудь прикарманить, подслушать, как они занимаются сексом (когда они еще занимались), думая, что никто не подсматривает и не подслушивает, и присесть на лестничной площадке, они же оставляют дверь открытой, – в ту ночь она все трещала и трещала, никак не могла заткнуться, рассказывая его отцу в своей манере чокнутой девчонки о передаче про домашнее кино времен ВМВ, которое недавно посмотрела. Там был эпизод со старой съемкой летнего фестиваля в нацистском городке, по улицам ехали платформы с женщинами и детьми в национальных костюмах, махавшими людям на тротуаре; она говорила, что платформы были увешаны цветочными гирляндами и в самом конце шествия, самым последним кадром домашнего кино было карикатурное изображение еврея, который выглядывал сквозь решетку на окне автозака, пока его увозили в тюрьму, а все смеялись и махали на прощанье рукой.

«Это должно было вызывать смех, – сказала она. – Напоминало мультфильм. Фильм был немой, но все при этом смеялись и веселились».

И тут она заплакала. Отец сказал что-то вроде как успокаивающее, но Роберт Гринлоу почувствовал, что отца это в общем-то не колышет, что он уже сыт по горло. Намека она не поняла и никак не угоманивалась. Рассказала отцу о другом домашнем кино про деревенскую ярмарку, в котором люди в одежде немецких граждан якобы подметали улицы огромными мультяшными метлами, а сметали они людей в костюмах карикатурных евреев.

Больше всего ее расстраивало, говорила она, что прошлое и настоящее пересекались – тогда было такое карикатурное время, и такое же карикатурное время сейчас.

Она долдонила все это сквозь рыдания. Отец в конце концов заснул или просто притворился, и Роберт Гринлоу его за это не винил.

Что с ней не так?

По телевизору и по всему интернету вечно эта нескончаемая лабуда про нацистов. Роберт видит ее всю свою жизнь.

Тем временем внизу гостья явно только что сообразила, что отец с подружкой живут в соседнем доме.

Она делает какой-то комплимент насчет того, что они решают вопросы по-взрослому.

Мать говорит, в мае жениться – век маяться.

Родители у Роберта Гринлоу – обхохочешься.

Грызутся, потому что теперь, когда они такие древние, смерть подбирается к ним все ближе и ближе.

Отец: Человек счастлив только после смерти.

Мать: Наложи на себя руки – и будешь счастлив.

Отец: Знаешь что? Это ты меня в могилу загонишь.

Вспомнив эту конкретную ссору, Роберт Гринлоу забывает, где находится, забывает об осторожности, мысленно опирается на воспоминание о ссоре, даже не замечая, что его тело опирается в прямом смысле, и, расслабившись, ненароком ставит обе ноги на скрипучую ступеньку.

СКРИП.

Блядь.

В гостиной все умолкают.

Затем мать подходит к двери гостиной и смотрит наверх. Она видит его макушку.

Роберт? – говорит мать.

Драматическая пауза.

Мать приходит в себя и поднимается на три ступеньки.

А почему это ты не в школе? – говорит она.

Она говорит это с родительским возмущением, а не привычным безучастным тоном, ведь у них гости.

Роберт Гринлоу поднимается и становится даже выше ее.

Вообще-то в одной из своих квантовых жизней я сейчас в школе, – говорит он. – И у меня, м-м… (он проверяет время у себя на телефоне) математика.

Мать без понятия, что значит «квантовый» и о чем говорит сын. Посему. Она смотрит на него в растерянности.

Ну и Роберт Гринлоу, квантовый сын, знающий, что может отделаться легким испугом, если просто поведет себя так, будто обладает правом и верит в свое право делать то, что сейчас делает, решает занять вышестоящее положение, расправив плечи и отвернув голову, и как ни в чем не бывало спускается по лестнице.

Ах да, Роберт, – говорит мать. – Куда ты дел дистанционку?

Дистанционка – это я, – говорит он, словно Дистанционка – это антигерой, обладающий, конечно же, сверхспособностью дистанцироваться.

Где она? – повторяет мать.

Сейчас уже где-то очень далеко отсюда, – говорит он, входя в гостиную.

Потому-то ее, наверное, и называют дистанционкой, – говорит прекрасная гостья.

Роберт: Солнечный удар, впервые в жизни.

Впервые вообще.

Его фамилия испаряется. Он становится всего-навсего Робертом, просто Робертом, кем-то необремененным – он очень давно таким не был, с тех пор как забыл, что может.

Все теперь другое.

Все – изменилось.

Гостья прекрасна.

Мать называет ее имя.

Гостью зовут Шарлотта.

Имя ШАРЛОТТА загорается словом на неоновой вывеске.

Гостья по имени Шарлотта озаряет эту комнату.