Лето длиною в ночь

– Не думаю. – А мне с ним потолковать надо.

Накануне

Прошка как услышал, за голову схватился:

– Куда ж ты, дурень, снова на владычный двор! Хоть рубаху свою приметную переодень! Схватят, а то – и опять в затвор! Татарва нагрянет, а ты под замком сидишь. Тут-то тебе и крышка… – Он исчез, скрипнув дверью, и долго не возвращался. Глеб уже терпение терять начал, когда Прошка нарисовался в кузне с каким-то свёртком в руках.

– Во! Держи-ко! – Прохор бросил Глебу холщовый свёрток. – Свитку мою возьми, сверху накинь… Ты найди на владычном дворе Митьку-рыжего, служка он, там его знают. Да ты сам не ошибёшься. Рыжий – он рыжий и есть, за версту видать. Скажешь ему – Прохор прислал, дело важное. Он тебе поможет грека твоего найти.

Прошка распахнул оружейный ларь, погремел железом, порылся, отбросил в сторону сабельный клинок без рукояти…

– Думал иконописцем стать, потом – кузнецом… а стану… Эх! Надо, верно, топор взять, да поострее. Им сподручнее махать. Я, вишь, из лука стрелять да мечом рубить не обучен. – Прошка досадливо сморщил конопатый нос картошкой, потом решительно тряхнул лохматой головой. – Всё равно на забороле [20] у речных ворот встану! Вот только кузнеца разбужу. Тревогу бить надо, людей собирать. Пойду я…

– Постой! – окликнул его Рублёв. – Вдруг не свидимся больше…

– И то правда… Прощай, друже! – И Прохор длинными сильными руками стиснул Глеба за плечи.

Глебу в этот момент показалось, что Прошка… Что он – как гаснущую лучинку – что-то уверенно и спокойно забрал из Глебовых рук…

* * *

Ещё с вечера Патрикий снова занемог. Ломило суставы, бил озноб, бросало то в жар, то в холод… Белыми зябкими пальцами он сжимал овчинную шубу, под которой лежал, как под одеялом. Пил тепловатую воду, принесённую мальчиком-служкой в большом глиняном кувшине. Ворочался на узкой постели, стонал тихонько.

К утру забылся рваным, клейким, путаным сном.

* * *

…Сначала митрополит в который уж раз протягивал ему ключи от собора, и он принимал их в свои руки с трепетом и волнением. Потом стоял Патрикий у стены вверенного ему храма, и, волнуясь, видел как сходят с фресок бесплотные фигуры с золотыми нимбами. Дрожа и растворяясь в мерцании свечей, они медленно, но неуклонно возносятся вверх, к куполу. На их месте остаются лишь бледные контуры, лишь смутные очертания…

Как же так вышло, что обещание сохранить вверенное оказалось ему, Патрикию, не по плечу? Чуть не плача – какая же фреска без фигур, без красок! – в отчаянии смотрел он на происходящее, в то же время понимая, чувствуя – он в силах и не в праве предотвратить это неумолимое, медленное исчезновение.

Время потоком текло сквозь него и сквозь стены, стирая с них ясные, гармоничные черты, нанесённые умелой и трепетной рукой мастера. Росписи бледнели, теряли былую звучность цвета. Словно истаивали, прерывались когда-то сильные, уверенные, гибкие линии…

И он думал о скоротечности жизни, о бренности всего земного, о тщетности людских усилий сохранить недолговечное и о том, что обречён на эти усилия не ради суеты земной. Ибо результат человеческих усилий не всегда предсказуем и не меряется земной мерою, ведь пути Господни – неисповедимы…

Потом привиделось совсем несуразное – коротко остриженный отрок в холщовой свитке, говоривший с ним, с Патрикием, на его родном греческом. Иерей слышал странные и страшные слова – о предательстве, о коварстве, о надвигающемся зле и разрушении, о возможно предстоящей смертной муке… Слова, которым не хотелось верить…

* * *

Закричал петух, второй, третий.

Патрикий очнулся в испарине, глядя в потолок кельи. Вздохнул – чего только не привидится в бреду, повернулся на бок.

Звёздочка лампадного пламени трепетала в углу, под иконами божницы. У постели, наклонившись к нему, стоял мальчик. Он смотрел на лежащего под курчавой шубой иерея растерянно, держа в руке глиняную канопку [21] с водой.

Патрикий содрогнулся. Он понял – сказанное не было ни сном, ни бредом, ни видением… Он откинул овчину в сторону и с трудом сел на постели, спустив босые ноги на пол.

Оставалось подняться. Оставалось успеть сделать всё, что было в его силах, а может – и более. Оставалось испить свою чашу до дна.

* * *

Солнце уже стояло высоко, и в Заречье уже просвистели первые ордынские стрелы… А Глеб всё метался по взбудораженному городу. Он искал Аксинью.

Патрикий тем временем собрал церковную утварь – золотые потиры, чеканные дискосы и звездицы – всё с насечкой, да сканью, с драгоценными каменьями и яркими эмалями. А следом – серебро и узорочье, шитые золотом и жемчугом праздничные священнические ризы… Словом, всё что смог, что успел – собрал и поднял на полати храма.

Туда же, наверх, под соборные своды отправил, наказав молчать, что бы ни случилось, помогавших ему прихожан и клириков, – чтоб укрылись, пересидели надвигающуюся грозу.

Держа в голове, что нужно ещё обломить и отбросить подалее лестницу, чтоб по ней не взобрались, не догадались о тайном укрытии, бросился сначала запирать двери храма.

…Уже слышались со стороны речных ворот крики и стоны, уже занялся огнём зажжённый татями городской посад…