Лето на улице Пророков

В газетных интервью Шахар не отказывался от требования «занять ясную позицию» по отношению к Иерусалиму и так же имел обыкновение представлять свою личную позицию в формах обобщающих заявлений об утопической и дистопической сущности города. Однако в «Чертоге разбитых сосудов» мы не встретим афористических высказываний такого рода ни от лица повествователя, ни от лица его персонажей. Город, как мы уже показали, не представлен в качестве единства, и та определенная часть города, которая служит главной сценой происходящих в романах событий, не претендует на представление в миниатюре некоего единства такого рода ввиду собственной гетерогенности и инаковости, ввиду собственной гетеротопичности. Так же и персонажи эпопеи не служат примером какого-либо единого коллектива. Отсюда следует, что эти литературные персонажи лишены возможности представлять собственное субъективное отношение к определенной части города в качестве объективной истины, имеющей отношение к городу в целом. Таким образом, Иерусалим Шахара — не утопия и не дистопия, не синекдоха и не символ.

* * *

Иерусалим периода британского мандата был чем-то большим, чем провинциальный город, и чем-то меньшим, чем настоящий метрополис. За тридцать лет британского правления население города постоянно росло (с 50 000 в 1917 г. до 90 000 в 1931 г. и до 160 000 в 1947 г.). Удельный вес Старого города постоянно снижался с расселением новых жителей, в большинстве своем — новых репатриантов, а также многих старожилов в новых современных районах. Число евреев в Старом городе снизилось с 19 000 в 1900 г. до 2500 в 1947 г. После долгого перерыва Иерусалим вернул себе статус столичного города, и англичане вложили изрядные средства в улучшение его инфраструктуры — водопроводной сети, канализации, постройки новых дорог и т. п., но при этом сохранили его историческое лицо. Население оставалось весьма разнообразным в своих обычаях и внешнем обличье, о чем свидетельствуют все писавшие в те годы путевые заметки, и сами британские служащие добавили дополнительный оттенок в эту космополитическую смесь. Присутствие британских властей и значительный приток образованных евреев, особенно из Германии в первые годы нацистского режима, а также открытие в 1925 г. Еврейского университета на Подзорной горе — все это создавало в городе многоязычную культурную элиту. С открытием гостиницы «Царь Давид» в 1930 г. город мог похвастаться и настоящим «гранд-отелем», достойным выдающихся гостей со всего мира. Число кафе, ресторанов, кинозалов выросло весьма существенно. Иерусалимская элита вела активную общественную жизнь, включавшую в себя салоны на манер европейских столиц.

Однако, хоть Иерусалим и перестал уже быть убогим восточным городком на окраине разваливающейся империи, он не стал современным метрополисом в полном смысле. Иерусалим оставался в значительной степени городом прошлого — консервативным и традиционным. Похоже, что такой взгляд был распространен и в среде основного направления лейбористского сионизма, склонного воспринимать этот город как оплот консервативных и даже реакционных сил, в противоположность быстро развивающемуся Тель-Авиву, готовящемуся стать современной столицей сионистского движения.

Если предположить, что время и пространство в романах никогда не даются в простоте, в соответствии с наивно-миметической точкой зрения, то мы должны спросить себя, как воздействует гибрид времени и пространства — «хронотоп», в терминологии Бахтина, — созданный в «Чертоге», на содержание произведения? Рассмотрение нашей темы под таким углом зрения приводит к выводу, что шахаровские романы строятся на принципах смешанного хронотопа: в них есть черты провинциального романа (который Бахтин вкратце характеризует как одно из ответвлений идиллии XVIII века), в то время как другие черты сближают их как раз с городским романом (как он описывается многими теоретиками от Вальтера Беньямина до Франко Моретти). В этом смешении принципов двух различных миров и жанров, казалось бы несочетающихся, мотивы и ходы обоих оказываются подверженными взаимному влиянию. Так создается гибридная форма, которую мы бы назвали «урбанистической идиллией».