Лето на улице Пророков

На подъеме улицы Пророков, по другую сторону проезжей части, находилось консульство Эфиопии, она же Абиссиния. Над его воротами разлегся искусно набранный из мозаики лев с гневным ликом, несущий царский жезл и увенчанный короной. Рядом со львом — надпись, сделанная абиссинскими буквами и, как объяснил мне на чистейшем иврите один из абиссинских монахов иерусалимской общины, гласящая: «Менелик Второй, Царь Царей Эфиопии, потомок Льва Иудеи». Этот Менелик был предшественником Хайле Селассие на абиссинском троне. Когда итальянцы вторглись в Абиссинию и захватили ее, император покинул свою страну и во время пребывания в Иерусалиме проживал в консульстве, напротив нашего дома. С балкона я видел членов абиссинской общины в ожидании своего государя. Во главе их стояли высокие монахи, что казались, благодаря своим черным лицам, сливавшимся с чернотой их ряс и чернотой прибавлявших им роста клобуков, черными одушевленными колоннами. Несколько рослых британских полицейских, как обычно, поддерживали порядок, а вокруг собралась толпа прохожих, арабов и евреев, и среди них бородатые и пейсатые йешиботники из близлежащего квартала Ста Врат, застрявшие по пути в Старый город.

Когда император вышел из машины, лицо мое вспыхнуло и весь я был охвачен смешанным чувством, в котором завертелись оттенки странно противоречивых ощущений, словно в быстро вращающемся калейдоскопе переменчивых форм и цветов. Будто в фарсе, где негр наряжается британским генералом, впервые предстал передо мною абиссинский государь, ибо мундир его был мундиром английского генерала, во всех его мельчайших деталях, с погонами и кожаной перевязью, идущей наискосок от плеча к ремню на талии, с двумя рядами медалей на груди и украшениями на фуражке. Все было на месте, кроме самого английского генерала. Из его облачения выглядывала шея черного полированного мрамора с серовато-белым отблеском, а из рукавов свешивались такие же кисти рук. Прямая, тонкая, гибкая и мускулистая фигура, поднимавшаяся по ступеням с очаровательным проворством, не отличалась высотой, и, похоже, все монахи, чей император скрылся внутри здания прежде, чем они успели преклонить перед ним колена, были выше него на целый клобук. На одно мгновение, прежде чем он повернулся ко входу, я увидел царский профиль в тени, отбрасываемой козырьком его генеральской фуражки, — и вот украшен он короткой заостренной бородкой, и власы главы его вьются на затылке, и, несмотря на всю деликатность и на ореол духовности, его окружавший, выражение монаршего лица деловое и решительное, свойственное человеку, знающему, что его ожидает, ибо он от мира сего, и время торопит его привести в исполнение зреющие под этим козырьком планы, силой которых преодолеет он все препятствия.

На самом деле оттенок его кожи был гораздо светлее, чем у всех его подданных, скопившихся у входа в эфиопское консульство, и облачись император в черную рясу, подобно коптским монахам, то по сравнению с ними показался бы даже бледным. Однако светлая британская униформа делала его кожу значительно темнее, и она же сыграла решающую роль в том явном разочаровании, которое возобладало в переполнявшем меня смешении противоречивых чувств. Я ожидал чего-то совершенно иного, уповая на некое ниспосланное свыше сияние, выделяющее царя из простых смертных, исходящее от него и ощущаемое всяким, подобно аромату цветения цитрусовых деревьев, свету лампы и звуку скрипки. Блеску царственной души пристало царское телесное облачение, и если он абиссинский царь и монаршее сияние его исходит из негритянской его сущности, то и одеяние должно соответствовать этой негритянской сущности. В моем воображении я не находил для негуса костюма лучшего, чем багряная мантия, отороченная по краям мехом серебристой лисы, а на голове — венец из цветистых перьев редкостных птиц, гнездящихся в зарослях вечнозеленых лесов.

Этот маскарадный наряд британского офицера, в котором явился абиссинский император, мундир, лишенный малейшего налета царственной таинственности, не только уподоблял его обычному человеку, но и того более — неожиданно еще приближал его ко мне, причем именно в том, что было упрятано в тайниках души. Ведь в глубине души и я видел себя этаким блистательным и гордым британским офицером, воинственным и отважным, творящим милость любящим его и расправу над врагами его, ибо его есть царствие и его есть слава. Этот император воплотил то самое, что оставалось моей тайной мечтой, — облаченный в военную форму, он стоит во главе преданного ему войска и сражается со своими врагами итальянцами, и иного не осталось ему, как переменить кожу свою[12].