Лето страха

Это абсолютно правдивая история, я верю — Эмбер рассказала мне все о себе давным-давно, когда мы были влюблены друг в друга. Я говорю, я верю, что все это — правда, потому что во сне моем сконцентрировалось сразу несколько сущностей Эмбер: ее смелость, ее невинность, ее решимость изменить окружающую действительность, ее беззащитность. Но, как я постепенно стал понимать, в те два коротких года, что мы жили вместе, Эмбер постоянно пребывала в процессе созидания собственной личности. Она выдумала себя и, основываясь на этой своей выдумке, превращала себя в такую личность, которая могла бы удовлетворить ее. Истина для нее никогда не была чем-то статичным или абсолютным, необратимым или обязательным. Скорее она считала ее похожей на некий гардероб, благодаря которому можно измениться в любую минуту так, как ей понадобится.

Я позвонил ей из бара в ту ночь, в ночь — влажную и душную, и со мной заговорил ее автоответчик, который потребовал от меня назвать мое имя. Часы показывали двадцать минут первого, и почему-то я почувствовал, что должен встретиться с ней во что бы то ни стало.

Я поехал к ее дому, находящемуся в южной части города.

Какое-то время просидел в машине, глядя на калитку из кованого железа, подсвеченные снизу пальмы и внутренний дворик, открывавшийся фонтаном в образе взмывающего вверх дельфина, с бьющей изо рта струей воды. Неясно вырисовывался позади него высокий дом, погруженный в темноту. Он возвышался на прибрежном холме и смотрел своими окнами на Тихий океан. Как писали местные газеты, за сам дом, а также за три с половиной акра окружающей его земли она заплатила без малого три миллиона. Ближайшие соседи проживали от нее по меньшей мере за несколько сотен ярдов.

Это был мой третий за последнюю неделю визит к ее дому.

Эмбер жила в этом доме уже пять лет — своего рода рекорд для нее! Мне также достоверно известно, что она трижды меняла вид своих владений. Поначалу здесь были кирпичные дорожки и масса деревянных цветочных ящиков, повсюду торчали модные флюгера — просто какой-то взбесившийся Кейп-Код. Затем их сменила безводная панорама засухоустойчивых растений, бессистемно разбросанных, тропинки из гранитной крошки и кактусы. И наконец, наступил черед нынешнего калифорнийско-средиземноморского ландшафта. Я знаю это лишь потому, что благодаря своей службе постоянно мотаюсь по всему округу. Некоторые вещи просто невозможно не заметить.

Как я уже сказал, ночь выдалась на редкость душная. Я опустил стекла и откинул голову на подголовник, чтобы немного отдохнуть. Я думал о своей жене Изабелле. Изабелла — самая искренняя любовь во всей моей жизни. Она не только научила меня любить, но и позволила мне познать эту любовь. Должно быть, сейчас она спит. Должно быть, сейчас на ней, несмотря на жару, красная вязаная шапочка, сохраняющая голову в тепле. Инвалидное кресло и ее четырехгранная деревянная палка, должно быть, близко к кровати. Ее лекарства, должно быть, как всегда, в образцовом порядке — на тумбочке, под рукой, каждая порция содержится в белой бумажной чашке, чтобы полусонная и оглушенная прошлой инъекцией Изабелла смогла бы без труда взять их.

Изабелле двадцать восемь лет. В ее мозгу образовалась злокачественная опухоль. Она жила с ней немногим более года, тогда как сам я в ту ночь третьего июля в третий раз за одну неделю оказался у дома Эмбер Мэй Вилсон в Южной Лагуне, спрашивая себя, хватит ли у меня смелости подойти к ее калитке и нажать на кнопку звонка.

Ты можешь, читатель, потребовать прямо сейчас, чтобы этот Рассел Монро тебе кое-что объяснил.

Но, возможно, ты даже вообразить себе не можешь, как много всего он должен объяснить тебе.

Могу сказать лишь то, что во влажную, душную ночь третьего июля мне чертовски не хотелось ничего объяснять, в первую очередь — самому себе. Не хотел бы я делать это и сейчас. Но это было бы вопреки предначертанию судьбы, благодаря которому я оказался там: в ту ночь, третьего июля, я находился на подступах — во всяком случае, надеялся на это — к началу тайной жизни.

Я открыл «бардачок», достал фляжку (плоскую, серебряную, с выгравированной на ней надписью: «Со всей моей любовью. Изабелла») и в очередной раз хлебнул виски. Изабелла. Я убрал фляжку, закурил, снова откинулся на подголовник и снова стал смотреть во двор Эмбер. Я попытался выбросить из головы все мысли. Я заменил их воспоминаниями об Эмбер, о тех днях нашей юности, когда весь мир, казалось, существовал только для нас и радовался самому факту нашего существования. Разве не найдется в жизни каждого нескольких лет, в воспоминаниях представляющихся близкими к совершенству?

Я думал об этом, когда... входная дверь дома Эмбер неожиданно открылась. И — закрылась. И кто-то двинулся через дворик к калитке.