Летописи Святых земель

– Окер Аргаред? Да? Он? – Родери приподнялся на локте и, едва лишь прочитал «да» в глазах Руты, рассмеялся тихо и торжествующе, обнажив зубы и запрокинув к потолку покрасневшее лицо.

– Он? Мой? Отец? Я? Сын? Вилланки? И? Яснейшего из Высоких Этарет? возбужденно спрашивал он. – Ох, мать! Я этой ночи не переживу! Не-ет, я этой ночи не переживу! Знай же, что это же я сделал так, чтобы королеву выбрали! А теперь я с этой королевой сплю! Ты королевина свекровка, мать! Ох, мать! Да я же могу заставить его на тебе жениться! И очень просто! Ох, вот мы посмеемся! Королева ночи не спит, думает, как его извести, а он, оказывается, мой папаша.

– Сынок, – Рута грустно и чуть-чуть высокомерно улыбнулась, – не думаю, что королева будет и дальше любить тебя, если узнает, что ты сын ее злейшего врага. А каково Океру становиться посмешищем…

– На него мне плевать! Но про королеву ты, ей-Богу, права. Ты мудрая, мать. Это очень хорошо.

– Что ж, я много прожила. Я прожила и первую, и вторую жизнь, и в каждой из них была счастлива. В первой был Окер, во второй – свобода, которую он мне подарил. Было, правда, и горе, тоже через него. Но что делать, если он таков, каков есть.

– А какой он, мать?

– Он не умеет смеяться, сынок. Его этому не научили. Он несчастный человек. Там, где мне помогут смех и терпение, его сожгут гордость и ярость. – Она провела рукой по лбу, чувствуя, что хмель проходит. Повсюду в зале швейки, взявшись за руки по трое-четверо, водили хороводы, запевали песни. – Я прошу тебя вот о чем, сынок. Как я поняла, у тебя очень много власти, если ты не боишься назвать вилланку своей матерью и кормишь на пиру все мастерские…

– Я сплю с королевой, мать.

– Да. Так вот, если с ним… с Окером случится беда, а она с ним непременно случится, прошу тебя, спаси его от казни. Пусть его отдадут мне. Сможешь это сделать?

Родери надолго задумался, что-то суетливо подсчитывая в уме.

– Да, мог бы. Думаю, что мог бы, – сказал он, и серьезное выражение на его лице казалось почему-то шутовским, хотя уж кого-кого, а шута Родери не напоминал совершенно.

– Ну, хорошо, Я боялась, что ты затаил на него зло, мой миленький. Я рада, что ошиблась.

– Вот еще, злиться на него! Вообще злиться на кого бы то ни было! Я не способен теперь злиться, мать! Не представляю, что могло бы меня разозлить. Вот Беатрикс, та все время ходит на кого-то злая. Я мог бы сказать, что она отравляет мне жизнь, кабы не любил ее, как свою жизнь. Ох, мать, я, верно, люблю ее так же, как ты любила своего Окера. Тебе ведь ничего не надо от него было, только любви?

– Только любви, мой миленький.

– Ну вот и мне нужно от нее только любви.

– Только любовь эта для нас с тобой не по чину, сынок, – уронила Рута задумчиво, но Родери тут же встрепенулся:

– Не по чину, мать? Ну, это еще с какой елки глядеть!

– Для того чтобы это понять, не надо лезть на елку, мой миленький. Когда я любила Окера, у меня и в мыслях не было с ним сравняться. Только знай себе смеялась, до того мне было хорошо. Так что не пыжься и не лезь на елку, чтобы увидеть то, что возле носа. Она-то хоть любит тебя?

Фаворит потупился:

– А кто ее знает? Она же королева. Должно быть. Уж больно она со мной горяча.

– Любая будет горяча, если она одинока и если ее раздразнишь. Она должна быть ласкова. Это ты можешь про нее сказать?

– Ласкова? Если честно, я не знаю, что это такое, мать. Не знаю. Я имел до нее дело только со шлюшками и веселыми вдовами. Им это не свойственно. А она – ну, она веселая, горячая, очень умная и, пожалуй, очень злая. Мне этого пока хватает. Хотя я был бы не против сменить свою постельную должность на что-нибудь попочетнее. Только вот места все пока заняты.

Глава одиннадцатая

СЛАВА-ОТРАВА

Было позднее утро. Солнце изрядно припекало, косо скользя жаркими лучами по стене, и Беатрикс пряталась в амбразуре окна. На ней было дезабилье – широкая ночная сорочка – и похожий на шубу лисий халат. Настроение у нее было скверное. Беспричинно побаливало в низу живота. Лицо в тени казалось белесым, отекшим. Плотские утехи не проходят бесследно. «Блудить, блудить меньше надо», – думала она и понимала, что меньше не будет. Рядом пристроился Ниссагль. Он довольно жмурился, рассматривая ряды отрубленных голов на перилах моста, которым он в припадке дичайшей фантазии приказать отмыть от крови и расчесать длинные кудри и напялить конфискованные родовые венцы. Это решение вселило почтительный ужас в сердца иностранных посланников и знатных гостей Цитадели. Правда, пришлось удвоить караулы, так как венцы эти иначе дольше одного дня на головах не продержались бы. Теперь Ниссагль размышлял: «А что, если эти головы крепить на манер эгид к щитам?» Но решил, что это будет не столь выразительно. Щиты, перевернув их в знак позора остриями вверх, лучше вешать над головами.