Летописи Святых земель

У Ниссагля насмешливо дрогнули губы.

– Вы помните, что закон снисходителен к преступнику лишь в том случае, когда пострадавшая девушка решится взять его в мужья. Я хотела бы на всякий случай знать, нет ли у вашей дочери такого намерения.

Эльса была потрясена случившимся с ней, но бургомистр ошибался – его дочь пребывала в здравом уме. Она вполне сознательно мотнула опущенной головой. Бургомистр, вытянувшись, насколько позволяло тучное сложение, ждал, что королева будет уговаривать его и Эльсу. Он уже приготовился торговаться с Беатрикс, рассчитывая, что ей дорога жизнь ее канцлера.

– Есть ли у Эльсы возлюбленный? Бургомистр не был готов к такому повороту событий, у него от неожиданности отвисла челюсть.

– Лорель… Метельщик Лорель… – Эльса заговорила очень медленным шепотом, и от того казалось, что бледные губы ее шелестят.

– Хорошо, Эльса. Вы станете мужем и женой по слову королевы. И если он простой метельщик, то я дарую ему что-нибудь более подобающее его достоинствам. А вашим приданым станет конфискованное имущество казненного преступника. Единственное условие: свадьба состоится в день казни – так сказать, с назидательной целью. – Королева улыбнулась.

Бургомистру оставалось только кивнуть. Королева опять подобрала падающие с пальцев перстни. Ее прекрасные тонкие руки даже в этом тягостном тепле сохраняли сухую прохладу – кольца с них легко падали. Потом, что-то припомнив, она в упор взглянула на Эльсу:

– Надеюсь, Эльса, вы будете верны своему решению и не перемените его.

Бургомистр с дочкой, пятясь, вышли. Беатрикс вздохнула – невольно вздох вышел тяжелый.

– Ваше величество… Имею вам сообщить, что у Алли после вчерашнего открылась горячка, – сказал из-за спины Ниссагль. Она еще раз досадливо вздохнула.

– Ну что ты меня мучаешь? Разве я могу что-то сделать? Ведь нет же.

***

«Девушка? Ах, да. Кажется, он дал ей что-то. Кажется, золотую монету. Монету величиной с ладонь. И один алмаз с куриное яйцо. Она что-то смела бормотать о дружбе. Дура.

Как хорошо дома. День меркнет за окнами. Темнеет роспись на стенах. Подрагивают огоньки на свечах. Золото угасает. Серебро мутнеет. Завтра будет день, и улицы не покажутся тесными. А еще будет казнь. Чья, чья, чья? Ах, Этери. Бедняжка Этери. Ему отрубят руки. Весь помост зальют кровью. И вздернут. Зачем, зачем, зачем? Сколько голов уже отрублено. Совсем не нужна смерть маленького Этери, которого он предал. Но королева так жестока. Она так жестока.

Показалось, что кто-то стоит за спиной. Он резко обернулся и, почти уже догадавшись, увидел Этери.

– Как ты… Ты убежал? Сумел убежать? Этери? Этери со всхлипывающим вздохом свалился ему в объятия.

– Этери, бедняжка… Господи!

Одежда на мальчике была краденая. Краденая с крысолова. Запах. Тюремный крысиный запах.

Глотая слова, сбивчиво, то и дело захлебываясь слезами, Этери говорил. Но расслышать удавалось только: «Как крыса, да, как крыса, как мерзкая животина…» Алли мучился, не в силах вставить полслова о себе.

Тут застучали в двери, и с языка совершенно легко сорвалось:

– Это Ниссагль. Тебя нарочно выпустили, Этери, посмотреть, куда ты пойдешь.

– Я во второй раз… Прости! – Они лежали на полу, обнявшись, и каждый шептал о своем предательстве, хотя Этери все равно, кажется, ничего не понимал, призывая Бога посеревшими губами. Потом явственно стало слышно, как вылетела дверь, и в наставшей на миг тишине Этери вдруг осмысленно на него взглянул и шепнул:

– Ничего… – Стало понятно, что это ответ и прощение.

– Ничего. – Он слегка тряхнул головой, У него были длинные слипшиеся ресницы и покорный голос. – Ничего, ничего. – Он еще успел улыбнуться, шепча это слово в надвигающейся отовсюду тишине…

… И тут же их обоих, именно обоих – охватил ужас.

«Беги!» – пронеслось в немеющем сознании. И он, кажется, куда-то побежал…

… И выбежал на какую-то дорогу, где был почему-то день. Такой дождливый, тусклый…

Под дождем, увязая в желтой чавкающей глине, тащились куда-то серые понурые люди, неся мешки или впрягшись в двухколесные расхлябанные телеги, узкие, как гробы.

Он шел следом за ними по обочине. Дождь заливал глаза, дышать было трудно, и все ясней казалось, что дорога эта никуда не ведет. И тут он увидел Господа. Господь был тоже какой-то замызганный, понурый, но все же – Господь, тепло и свет исходили от его серого плаща, а лица было не различить, словно моросью занавешено.

Алли спросил:

– Как жить-то, Господи?

Дождь припустил чаще, в желтых лужах лопались пузыри.

«А ничего, живи как-нибудь так…» – услышал он внутри себя ответ. Господь повернулся и пошел по дороге вместе с толпой, и Алли тоже долго шел под дождем, чувствуя, что идет следом за Господом, пока не забылся, а очнувшись, понял, что идет просто за каким-то серым, промокшим до нитки странником.

Когда он на самом деле очнулся, то увидел, что на краю внесенной в камеру кровати сидит сокрушенный Ниссагль, грея руки о кружку с чем-то горячим.

– Я, право, ужасно сожалею, Алли, – он протянул кружку, – выпейте лекарство, у вас лихорадка.

Питье было горячее и горькое. Алли сдавленно вздохнул.