Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Я ожидал увидеть грязного шамана с сальными волосами и жидкой бороденкой, одно из тех полусумасшедших, подверженных припадкам эпилепсии созданий, которых среди монголов и тунгусов встречаешь на каждом шагу — опившись отваром из красного мухомора, они впадают в галлюциноз и начинают выкрикивать невразумительные пророчества; однако передо мной стоял человек добрых шести футов роста, очень худой, безбородый, лицо его отливало оливковой зеленью — такого цвета кожи мне еще видеть не доводилось — раскосые, неестественно широко поставленные глаза и губы... Губы выделялись даже на этом начисто лишенном морщин, словно фарфоровом лике: гладкие, без единой трещинки, они были такого кроваво-алого цвета, так бритвенно тонки и изогнуты — особенно уголки, вздернутые какой-то нечеловечески жестокой, ледяной усмешкой, — что казались нарисованными.

Я застыл — надолго — не в силах отвести взгляда от этого представителя какой-то совершенно неведомой расы; сейчас, когда об этом думаю, я сам себе кажусь маленьким мальчиком, у которого от ужаса перехватило дыхание при виде кошмарной маски, возникшей внезапно из темноты.

Увенчанный каким-то высоким, напоминающим тиару, ярко-красным головным убором, дугпа оставался недвижим, как будто чего-то ждал; драгоценный мех желтовато-оранжевого соболя скрывал его тело до самых пят.

Он и мой проводник не сказали друг другу ни слова, однако, наверное, обменялись какими-то тайными знаками, так как

дугпа, даже не спросив, чего же, собственно, я от него хочу, внезапно заявил, что готов показать мне все что угодно, если только я, несмотря на мое полное неведение возможных последствий, возьму всю ответственность на себя.

Разумеется, я немедленно согласился.

Он потребовал засвидетельствовать мое согласие и коснуться левой ладонью земли.

Я выполнил и это условие.

Дугпа молча повернулся и пошел вперед, не глядя на нас, мы последовали за ним; пройдя с полсотни метров, он остановился и велел нам сесть.

Мы примостились у какого-то плоского как стол пригорка.

Не найдется ли у меня какого-нибудь платка, желательно белого?

Напрасно я рылся в карманах, ничего кроме старой карты Европы, невесть как завалившейся за подкладку, я не нашел. Должно быть, она там пролежала долго, уж по крайней мере с начала моей азиатской экспедиции, так как пожелтела и сильно потерлась на сгибах. Я разгладил ее и, положив между нами, объяснил дугпе, что это — изображение моей родины.

Молниеносный взгляд, которым обменялись тибетцы, был почти неуловим, и все же выражение, мелькнувшее на лице проводника, я узнал: та самая, бросившаяся мне в глаза еще накануне вечером гримаса нечеловеческой ненависти.

Не угодно ли посмотреть действо сверчков?

Я кивнул, хотя мне уже неоднократно приходилось видеть этот распространенный в Китае трюк: игрой на дудочке или каким-нибудь необычным звуком факир выманивает инсектов из их земляных укрытий.

Так оно и оказалось: дугпа извлек из рукава маленький серебряный колокольчик — традиционный атрибут каждого буддиста — и стал издавать им тихий металлический стрекот; те, кому он предназначался, не заставили себя долго ждать — первые стайки сверчков, покинув свои норки, устремились к светлому прямоугольнику карты.

Их становилось все больше и больше.

Не счесть.

Я уже начинал сердиться на себя: ради какого-то ординарного фокуса тащился в эдакую даль; однако в следующую секунду глазам моим предстало зрелище столь невероятное, что я мог считать себя вознагражденным — и даже с избытком! — за все тяготы сегодняшнего дня. Сверчки были не только совершенно не известного науке вида — уже одно это с лихвой искупало

затраченные усилия, — но они и вели себя в высшей степени необычно. Сгрудившись на карте, насекомые поначалу бестолково бегали по кругу, словно обследовали границы своих новых владений, потом разбились на группы и принялись недоверчиво разглядывать друг друга. Внезапно в середине карты возникло окрашенное всеми цветами радуги пятно — это дугпа, манипулируя какой-то стеклянной призмой, сориентировал ее так, что преломленный солнечный луч упал точно в центр Европейского континента — и в тот же миг в доселе мирных сверчков словно бес вселился: насекомые сцепились в один живой ком, составляющие коего принялись самым чудовищным образом рвать друг друга на части. Зрелище слишком страшное и отвратительное, чтобы мое перо могло это передать. Треск тысяч и тысяч трепещущих крыл сливался в один высокий, зудящий звук, пронизывающий меня до мозга костей; нервы мои болезненно заныли от этого зловещего, нестерпимо-монотонного стрекотанья, обжигающего душу такой адской ненавистью и леденящего кровь такой кошмарной мукой, что мне его уже не забыть никогда.

Очень скоро этот инфернальный рой дал течь, и наружу просочилась тошнотворно-густая, зеленоватая жижа.

Я велел дугпе немедленно прекратить побоище, но он, успев куда-то спрятать свою колдовскую призму, лишь холодно пожал плечами.

Все мои попытки разнять сверчков кончиком палки ни к чему не привели: инсекты вцепились друг в друга мертвой хваткой.