Лев Кожевников. Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

Дамасий со смехом помог чернобородому Архиаду водрузить золотой венец на голову, но куда девать остальные подарки, которые со сладким звоном то тут, то там падали из рук на пол, никто не знал. Тогда хозяин распорядился принести маленькие изящные корзинки, сплетенные из пластинок слоновой кости, и все стали укладывать в них и наперебой поучать друг друга, как это лучше сделать, так что солидное застолье стало больше походить на палестру, когда домашние рабы разом приводят туда малых детей.

Это приятное занятие нарушил хлеботорговец Феспид. Встав с ложа, он поднял руку, требуя тишины.

— Досточтимые гости, друзья! Завтра многие из вас отправятся на гипподром, дабы насладиться зрелищем конных ристаний. Но я почти уверен, не все вы знаете, что наш гостеприимный хозяин — владелец двух великолепных упряжек, и завтра его кони примут участие в состязании колесниц.

— Допущена одна упряжка, мой добрый Феспид,— рассмеялся Дамасий.— Только одна. На сей раз ристальщиков оказалось слишком много. На всех не достанет места.

Гости дружно осушила свои фиалы за успех коней Дамасия еще и еще раз, и хлеботорговец Феспид выразил желание доставить гостеприимному хозяину небольшое удовольствие. По его знаку сириец пригласил в залу кифареда в расшитом золотом, длинном до пят хитоне с рукавами, поверх которого был надет обыкновенный, подпоясанный хитон, а сверху накинута прошитая золотом хлена, вероятно, взятая на время. Голову музыканта венчала золотая повязка и лавровый венок, хотя изрезанное морщинами лицо показалось Асамону весьма вздорным и надменным, как это бывает у всех гордецов, сознающих собственную бедность и оскорбленных ею.

Перед началом пира Асамон заметил его в одном из переходов, в углу, вдвоем с каким-то флейтистом, ссорящимися. Они осыпали один другого грязной бранью, и кифаред скрипучим, словно деревянная ось, голосом называл флейту не инструментом, из которого можно извлекать божественные звуки, а ослиным срамом. Порядочный человек, если он действительно порядочный, никогда не сунет эту гадость себе в губы.

Хлеботорговец Феспид, однако, представил кифареда как искуснейшего в своем ремесле. Но когда он предложил ему назвать свое имя, тот с решительностью отказался. Неожиданно сильным, певучим голосом он попросил у всех благосклонного внимания и в конце, если его песнопение придется почтенному собранию по вкусу, если гости сами пожелают узнать его имя, это будет для певца достойнейшей наградой.

Такая речь произвела на всех благоприятное впечатление, и гости приготовились слушать.

Музыкант тяжело прикрыл веки, и словно суетная тень сбежала с его лица. Оно озарилось вдруг отблесками того огня, который уже пылал в нем самом, на алтаре его вдохновенных Муз, и черты человека, еще недавно ничтожного и вздорного, быть может, на глазах у всех чудесным образом переменились, и весь облик его обрел богоподобна.

Левой рукой, узловатыми, длинными пальцами пробежал по струнам кифары, висящей на широком ремне, и вдруг ударил плектром по всем разом, исторгнув из них рыдающий стон такой силы, что разом все содрогнулись и мороз ощутили на коже. Взрокотали сладкозвучные струны, и голос аэда наполнил трепетом внимающие души.

«...Выйдя к берегу серого моря,

Он один в ночи

Воззвал к богу, носителю трезубца;

К богу, чей гулок прибой,—

И бог предстал перед лицом его.

Сказал тогда Пелопс:

«Если в милых дарах Киприды

Ведома тебе сладость,—

О, Посейдон!

Удержи медное копье Эномая,

Устреми меня в Элиду на необгонимой колеснице,

Осени меня силой!

Тринадцать мужей, тринадцать женихов

Погубил он, отлагая свадьбу дочери...»

Так повел он повествование — из середины, с рефрена, но затем искусно и сильно возвратился к началам предания, когда царь Писы, могущественный Эномай, чья власть простиралась от моря до моря, вдруг получил предсказание оракула, что в скором времени его ждет смерть — от руки мужа собственной дочери. Мрачные думы обуяли могучего владыку, и не стало ему с тех пор покоя ни в роскошном дворце, ни в излюбленных им охотничьих потехах. Сон оставил его, и однажды в помрачении рассудка он, словно тать в собственном доме, прокрался в полночь в спальню юной Гипподамии, скрывая в складках одежды кинжал.

Но цветущая красота дочери, золото ее волос, широкими волнами стекающее по всему изголовью на пол, остановили безумную руку.

И тогда решил царь Писы — пока жив, он не выдаст свою дочь замуж, кто бы ни захотел стать ее мужем, или кого бы ни захотела выбрать она сама. Но слухи о красоте Гипподамии давно полнились далеко за пределами огромного царства, и от женихов вскоре не стало покоя.