Лев на лужайке

Эх, как красиво и лихо повела машину Людмила Гонец! Десять метров задним ходом, крутой поворот, и, взревев, машина выскочила из ворот; знатоки одобрительно переговаривались, а в это время мой отец пытался и не мог завести мотор.

— Извините! — сказал этот самый Васильев и через боковое окно просунул руку к ключу зажигания. Я стал про себя считать: раз, два, три, четыре… на пятом обороте машина бесшумно заработала. На слух мотор был действительно хорош. Для нас отдельно открыли ворота, я сел рядом с отцом, и он осторожно выжал сцепление, перевел рычаг на первую скорость, еще секунда — машина взревела, дернулась и заглохла. Отец снова завел мотор — и снова фиаско. И началось такое, отчего у меня до сих пор в глазах становится темно: отец так и не смог съехать с места, дрожащий, со стыдом и страхом посмотрел на меня.

— Что же теперь делать?

Я сказал:

— Папа, не надо волноваться, вот и весь секрет… Механик доведет машину до дома, а там разберемся…

Отец завороженно следил за руками и ногами механика, двигал губами и одновременно с этим успевал с гордостью — это меня окончательно убивало — посматривать на прохожих с таким видом, словно кричал: «Смотрите, смотрите, эта машина моя! Понимаете, эта машина моя!»

Бедный отец! Я так любил его тогда, я готов был ради него на все, бедный мой отец! А мать? Она даже не вышла посмотреть на машину, так как всегда считала правыми лионских ткачей — противников механизмов; моя мать была философом и созерцателем, она жила хоть на вершок, но над бытом и временем. Дома Дашка, восторженно принявшая «Жигули», сообразила нам на кухне обед. Отец жадно набросился на еду (так много сил было истрачено), насытившись, вздрагивающим от смеха голосом произнес:

— Дарья, ты представляешь, я даже не мог стронуться с места! Так я переволновался… — И повернулся ко мне: — Не смешно ли, а, Никита?

В ответ я сказал:

— Папа, возле ВДНХ есть площадка для начинающих. Если хочешь, редакционный шофер поедет с тобой…

Отец фыркнул:

— Я сам теперь справлюсь с машиной!

Это было продолжением трагедии: мой отец, прошедший всяческие курсы, не сможет ездить на собственной машине, как и на любой другой: он пережил возраст, когда полагалось стать автолюбителем. Он так долго ждал автомобиля, что тот перестал быть для отца механизмом для перевозки людей, превратился в символ, тотем. История с автомобилевождением уложила отца, стыдно признаться, в больницу, со странным диагнозом, навязанным врачам мною: невроз на почве автомобильной аварии. Но в конце недели лечащий врач сказал мне:

— У вашего отца нереализованная психомания. Отчего?

Тогда я все рассказал о «Жигулях», и врач поблагодарил, сказав, что это облегчает лечение, но что менее трех месяцев папа в больнице не пролежит. Так оно и было. Два раза в неделю я навещал отца — вы знаете, как я его любил, но вам неизвестно, что некоторое время спустя я пойму, на кого из родителей похож… Бедный отец!

* * *

Мою горечь, печальные мысли о жизни вообще помогла укрощать родная «Заря». Шли ровной цепочкой корреспонденции Виктора Алексеева, засланного на строительство химического комбината, не было летучки, на которой бы не говорили в восторженных тонах о рубрике «Большая химия», хвалили столь интенсивно, что я побаивался за Виктора — мог наступить законный и обязательный спад журналистской активности, истощение материала, наконец, пропажа интереса от привычной похвалы. Ждал я и математически предусмотренной мною, провальной корреспонденции, которой предстояло стать ступенькой вверх для меня, несколькими ступеньками вниз — для Несадова. Молодого Виктора Алексеева строгий выговор не повергнет в прах — у него все награды впереди. Одним словом, дела шли великолепно, и нашего шефа Александра Николаевича специально вызвал главный редактор, чтобы сказать: «Молодцы!» Вернувшись, он собрал весь отдел и тоже сказал: «Молодцы!» Примерно в это же время и я получил высшую награду от Ивана Ивановича. Он мне сказал:

— Это настоящая журналистика! Весьма!

Целый день я ходил по редакции с задранным носом, забыв все мои размышления на темы «посредственность и карьера», «серость и успех», «молчание и дело». К счастью, мало кто видел мой задранный нос, если не считать Анатолия Вениаминовича Покровова. Он прогудел дружеским баском:

— Избрали академиком? Или сделались кавалером ордена Золотое руно?

Я ответил:

— Вы близки к истине.

Он развел руками:

— Гениальным быть не запретишь. А чего стоит один заголовок! «Чадят поленья». Охо-хо!

Эта статья мне стоила месяца работы, месяца беганья по этажам Министерства охраны природы, двух командировок и двухчасовой беседы с министром. Проверяя материал, я доставал карту за картой из обшлага, а он — хоть бы бровью повел. Когда же речь зашла о кострах на лесосеках, министр печально сказал:

— Горят! Даже пылают!

Это была второсортная откровенность, и зря министр так печально хмурил брови и даже вздыхал, как старшеклассница, не выучившая урок. Я сказал:

— Горят, горят, но вот почему они горят и на тех лесосеках, где есть установки для переработки отходов? Нужна цифра, или вы ее помните?