Лев с ножом в сердце

— За тебя, за новый старт, — Юра поднял стопку. — Мы никогда не дружили, — сказал он через минуту. — Ты тогда сразу сообразил, что к чему, а я цеплялся за свой завод, да так и пошли на дно вместе. Права Маша, из меня плохой муж и вообще… Ты — другое дело, Павлик. Как ты раскрутился! Я не такой… — Юра опьянел, водка и свобода ударили ему в голову. Маша, узнав о переменах в судьбе Павла, отпустила мужа отметить это событие, не посмела отказать. Юре хотелось общаться. Душа его рвалась наружу. — Я тебе завидовал, честное слово! А вы с Андреем Громовым… Он хороший товарищ, когда тебя не было, давал нам деньги. И сейчас тоже… с работой вот помог. Может, и в бизнес возьмет. Не все сразу. Он часто звонил, — вспоминал Юра. — Хороший человек…

— Хороший, — согласился Павел. Был он сдержан и задумчив.

— Может, вы опять вместе…

— Не знаю, — ответил Павел. — Ничего не знаю, он не зовет пока. Посмотрим.

— Посмотрим, — эхом отозвался Юра.

Они замолчали, когда запела женщина. Лицо у Юры было растерянное. Он робко смотрел на Павла, желание выплеснуть душу распирало его, но он все не решался. Его тянуло к Павлу, как младшего тянет к старшему. Он чувствовал в нем характер, которого не было у него самого. И этот характер, жесткий и сильный, отпугивал Юру. Кроме того, он боялся показаться навязчивым. Песню, которую пела женщина, он знал. Ее все знали. Она всегда трогала его до слез.

Милая моя, солнышко лесное,

Где, в каком краюВстретимся с тобою…

Певица закончила, поклонилась. Стояла, с улыбкой пережидая аплодисменты. Митрич шмыгал носом. Вышибала Славик, бывший философ, украдкой поглядывал на босса — Митрич слыл мужиком крутым. Женщина, растравившая ему душу, казалась философу вульгарной.

Бородатый Малютка в полнейшем восторге подхватил Иру и довел до столика.

— Замечательно! — соловьем заливался он. — Я потрясен!

— У вас прекрасный голос, Ирочка, — лепетал пьяненький Аспарагус. — Как вы поете! Вам нужно выступать публично! Непременно!

Мама Ира тонула в хоре похвал. Бородатый Малютка целовал ей руки, Аспарагус требовал шампанского. Она была королевой: малиновые щеки, сияющие глаза, бурно вздымающаяся грудь. Я же сидела, забытая всеми. Действо было театральное. Пьеса имела бурный успех. Мама Ира, млея от восторга, пожинала плоды своего успеха. Я чувствовала себя лишней. Она залпом осушила бокал шампанского, облизнулась, сказала:

— Пить хочется, просто страх! — И повернулась ко мне: — А теперь за мою любимую девочку!

Бородатый Малютка с готовностью разлил. Голова моя шла кругом. Аспарагус чмокнул меня в макушку, и я рассмеялась. Он покачивался как китайский болванчик, сиял лысиной. Бородатый Малютка, наоборот, искрил наэлектризованной шевелюрой, вставшей дыбом. Заплаканный Митрич, появляясь периодически, шмыгал носом.

— А теперь дуэт! — вскричала мама Ира, поднимаясь. — Лизочка и Ирочка!

— Просим! — зашелся от восторга Малютка.

Аспарагус, мой кумир, настоящий мужик, наклюкавшийся до омерзения и влюбленный, с трудом удерживался в вертикальном положении. Я рассмеялась, представив, как он сейчас свалится под стол.

— Пошли, доча! — мама Ира схватила мою руку своей, горячей и влажной.

— Я? — давно я так не смеялась. — Я?!

— Мы! — выкрикнула она. Ей удалось наконец встать со стула. Не выпуская моей руки — хватка у нее была железная, — она потащила меня из-за стола.

Не помню, как мы добрались до подиума с круглым красным пятном света посередине. Она, как крейсер, шла впереди, я в фарватере. Нет, в фарватере тащился толстый Малютка с гитарой.

Присутствующие, казавшиеся мне одним мутным пятном, зааплодировали. Шелест голосов стих. Заплаканный лик Митрича временами выныривал из небытия.

— Что ты можешь? — шепнула мама Ира, когда мы стояли, плечом к плечу у мачты… против тысячи пиратов вдвоем. Под софитом.

— Ямщик, не гони лошадей, — брякнула я, все еще не веря, что это происходит наяву, а не во сне. — Но я не умею…

— Я тоже! — прошептала она и засмеялась весело. Гитара надрывно взорвалась. Она тронула меня плечом. Повела низким голосом:

Как грустно, туманно кругом,Тосклив, безотраден мой путь,А прошлое кажется сном,

Томит наболевшую грудь!

Малютка уселся на краю сцены. Сверху мне видна была его неожиданно плоская голова, круглая тонзура плеши, оттопыренные уши. Он поминутно поднимал к нам лицо, и глаза у него были несчастные — так его проняло. Мне стало смешно, но желание смеяться прошло так же быстро, как и накатило.

Ямщик, не гони лошадей…

(Надрыв, стон, мороз по коже.)

Мне некуда больше спешить…

В сильном низком голосе мамы Иры звучала такая тоска, что нежный Митрич снова зарыдал. Мужчины, втянутые в орбиту моей матери, глупели на глазах. Она как… Цирцея! — вдруг пришло в мою нетрезвую голову. Цирцея, превращавшая мужчин в свиней.

— Мне некуда больше спешить, — подхватила я и не услышала собственного голоса