Лев Толстой

На другой день Берсы отправились в Ивицы. Соня уезжала с тяжелым сердцем, но, увидев деда, развеселилась немного – он был так забавен, этот маленький лысый старичок, с черной ермолкой на голове, чисто выбритым лицом, орлиным носом и хитрыми глазками под помятыми веками. Сжимая лица внучек указательным и большим пальцами, называл их московскими барышнями, расспрашивал о влюбленностях и отпускал вышедшие из моды шуточки, которые заставляли хмурить брови его жену Софью Александровну. Бывшая красавица с чарующими черными очами превратилась в изможденное беззубое создание, беспрестанно курящее трубку, от чего растянулись губы и потемнело лицо. Из боязни, что молодежь заскучает, дед устраивал экскурсии по окрестностям, танцы, на которые приглашал соседей-помещиков. Но болтовня этих провинциалов не могла отвлечь Соню от ее мечтаний. На следующий день после приезда в Ивицы они были в комнате с Лизой, когда дверь распахнулась и с вытаращенными глазами и горящими щеками Таня закричала: «Le comte[353] едет к нам!»

«– Как, неужели? – спросила, покраснев, Лиза.

– Один или с Марией Николаевной? – спросила Соня.

– Один, верхом, пойдемте вниз».[354]

Спустились вниз, на крыльцо, и увидали Толстого, который слезал с лошади. Весь в пыли, лоб в поту, застенчивой радостью светился взгляд. Соня не осмеливалась подумать, что ради нее он проехал пятьдесят верст, отделявшие Ивицы от Ясной. И вот уже все домочадцы окружили его, поздравляя. Дед сказал, потрепав по плечу: «Сколько же ты времени ехал к нам». – «Да часа три с лишним. Я ехал шагом – жарко было», – отвечал гость.

В этот момент Соня ощутила желание любить этого человека и боязнь привязаться к нему. Она думала о Лизе, надежды которой предавала, молодом и внимательном Поливанове, который со дня на день должен был просить ее руки, и чувствовала себя виноватой, хотя ни в чем упрекнуть себя не могла. Вечером после прогулки молодежь – офицеры, соседи-помещики, студенты – собрались в гостиной. Затеяли игры и танцы. Соня была в белом платье со светло-лиловыми бантами на плечах, от которых разлетались длинные концы лент, называемые «suivez-moi».[355]

«– Какие вы здесь все нарядные, – заметил Лев Николаевич…

– А вы что ж, не танцуете? – сказала я.

– Нет, куда мне, я уже стар».[356]

После ужина гости стали расходиться, но кто-то попросил Таню спеть. Ей не хотелось, она спряталась под рояль, о ней забыли. Так, невольно, ей пришлось присутствовать при странной сцене. Дом погрузился в тишину, когда в гостиную вошли Лев Николаевич и Соня. Оба были сильно взволнованы и сели перед карточным столиком, который еще не сложили.

«– Так вы завтра уезжаете, – сказала Соня, – почему так скоро? Как жалко!

– Машенька одна, она скоро уезжает за границу.

– И вы с ней? – спросила Соня.

– Нет, я хотел ехать, но теперь не могу».[357]

Не зная о присутствии младшей сестры, она, не отрываясь, смотрела в его лицо – страдающее, умоляющее. Молчание затянулось:

«– Пойдемте в залу, – сказала Соня. – Нас будут искать.

– Нет, подождите, здесь так хорошо.

И он что-то чертил мелком по столу.

– Софья Андреевна, вы можете прочесть, что я напишу вам, но только начальными буквами, – сказал он, волнуясь.

– Могу, – решительно ответила Соня, глядя ему прямо в глаза».[358]

«Я следила за его большой, красной рукой и чувствовала, что все мои душевные силы и способности, все мое внимание были энергично сосредоточены на этом мелке, на руке, державшей его. Мы оба молчали.

„В. м. и п. с. с. ж. н. м. м. с. и н. с.“, – написал Лев Николаевич.

„Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья“, – прочла я.

Сердце мое забилось так сильно, в висках что-то стучало, лицо горело – я была вне времени, вне сознания всего земного: мне казалось, что я все могла, все понимала, обнимала все необъятное в эту минуту.

– Ну, еще, – сказал Лев Николаевич и начал писать:

„В в. с. с. л. в. н. м. и в. с. Л. З. м. в. с. в. с. Т.“

„В вашей семье существует ложный взгляд на меня и вашу сестру Лизу. Защитите меня вы с вашей сестрой Танечкой“, – быстро и без запинки читала я по начальным буквам».[359]

Это не было ни предложением, ни объяснением в любви, но Соня поняла, что такого рода переписка подразумевала, предполагала между ней и Толстым родство душ, которое важнее любых обещаний и клятв. Справившись с волнением, услышала недовольный голос матери, которая звала ее спать. Перед тем как лечь, зажгла свечу и записала в дневнике слова, написанные Львом Николаевичем мелом на зеленом сукне. Таня, выбравшись из своего укрытия, пришла в комнату позже, а наутро призналась, что все видела и слышала, а потому опасается неприятностей. Но Соня была так счастлива, что отказывалась проявлять беспокойство.