Лев Толстой

Работа продвигалась так быстро, что уже через семь недель, 11 мая, Лев Николаевич сообщал Страхову: «Я пишу роман, не имеющий ничего общего с Петром I. Пишу уже больше месяца и начерно кончил. Роман этот – именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу, я им увлечен весь… В письме, которое я не послал вам, я писал об этом романе и о том, как он пришел мне невольно и благодаря божественному Пушкину, которого я взял в руки и с новым восторгом перечел всего… Пожалуйста, не говорите никому, что я пишу».

На деле черновик далек был от завершения, и Толстой знал об этом. В начале июня он прервал работу и уехал с семьей в Самару. Когда двадцать второго августа вернулся, не было прежней увлеченности, писателя вновь одолевали сомнения. Как и во времена «Войны и мира», переписывала роман Соня. И для детей писателем была она.

Лев Николаевич еще не вошел в рабочий ритм, когда в Ясную приехал Крамской, много раз безуспешно просивший позволения написать портрет Толстого. Портрет этот предназначался для галереи, основанной в Москве Третьяковым. Хозяин протестовал, говорил, что не хочет тратить время на позирование, что ничтожное это занятие не для такого занятого работой и любящего одиночество человека, как он. Но Крамской приехал и, поговорив с ним, объяснил, что если он не хочет портрета с натуры, то впоследствии его все равно напишут, но уже по фотографиям. Аргумент этот оказался недостаточным, и тогда художник предложил Толстому выполнить еще один портрет, лично для него и за вполне умеренную плату. Вмешалась обрадованная Соня, обговорили сумму, графиня предложила двести пятьдесят рублей (Крамской обычно брал за работу тысячу). Тем не менее согласился. Соня, торжествуя, обернулась к мужу – теперь-то уж он не станет сопротивляться. Денежные соображения взяли верх, и Лев Николаевич впервые в жизни должен был позировать. Крамской представил его сидящим в серой блузе с широкими рукавами, со слегка склоненной головой, спутанной бородой, спокойным ясным взглядом из-под густых бровей. Соня писала сестре, что портреты получились столь схожими с оригиналом, что ей страшно бывает на них смотреть. Во время сеансов Толстой и Крамской беседовали об искусстве, морали, политике, религии. Крамской не знал еще, что сам позирует – для портрета художника Михайлова из «Анны Карениной», так как Лев Николаевич не упускал из виду ничего из того, что его окружало, не зная пока, пригодится оно для романа или нет.

Между тем девятого ноября произошло страшное событие, которое заставило на время забыть о литературе – от крупа умер младший сын Петя, розовый, белокурый малыш. Обезумевшая от горя Соня обращалась к дневнику: «9 ноября, в 9 часов утра, умер мой маленький Петюшка болезнью горла. Болел он двое суток, умер тихо. Кормила его год и два с половиной месяца, жил он с 13 июня 1872. Был здоровый, светлый, веселый мальчик. Милый мой, я его слишком любила, и теперь пустота, вчера его хоронили. И я не могу соединить его живого с ним же мертвым; и то и другое мне близко, но как различно это живое, светлое, любящее существо и это мертвое, спокойное, серьезное и холодное. Он был очень ко мне привязан, жалко ли ему было, что я останусь, а он должен меня оставить?»

Толстой проявлял хладнокровие. Как-то он сказал, что Петя еще слишком мал, чтобы интересовать его. И пока его жена, вернувшись с похорон, бродила в слезах по притихшему дому, писал брату:

«На другой день после твоего отъезда, т. е. вчера утром, Петя умер, и нынче его похоронили. Его задушило горло, то, что они называют крупом. Нам это внове и очень тяжело, главное Соне. Вчера же получил письмо из типографии, что 12-го выйдет издание. А нынче приехали Дьяковы. Дьяков едет нынче в Москву и оставляет Машу и Софеш у нас. Мне лучше всего бы было ехать в Москву теперь. Соня не останется одна. Если можешь, поедем теперь, т. е. послезавтра, 12-го. Ты ли заедешь к нам, или съедемся на поезде? Отвечай, как и что?»[450]

Всего две строчки о сыне, остальное – о собрании сочинений и предстоящем отъезде. Безусловно, в то время смерть маленького ребенка не была чем-то необычным и казалось нормальным, что мать скорбит больше отца. Но как объяснить, что глава образцовой семьи, с сердцем, открытым всем страданиям человечества, после похорон хочет одного – поскорее уехать и не слышать больше вздохов жены? Послезавтра он был уже в Москве под предлогом встречи с издателем. На самом деле страх смерти гнал его из Ясной. Та, что играла с ним в прятки с арзамасской ночи, вошла в его дом. Малейший насморк, болячка на носу, и казалось – все кончено. Вернувшись, Толстой делится с Фетом:

«Это первая смерть за 11 лет в нашей семье, и для жены очень тяжелая. Утешиться можно, что, если бы выбирать одного из нас 8-рых, эта смерть легче всех и для всех; но сердце, и особенно материнское – это удивительное высшее проявление Божества на земле, – не рассуждает, и жена очень горюет».[451]