Лев Толстой

Когда стали приходить по почте страницы романа, Толстой углубился в их чтение, обнаруживая ошибки на каждой строчке и ругая себя за небрежность. Сын Илья вспоминал, что сначала на полях появлялись пропущенные буквы и знаки препинания, потом отец менял слова, затем целиком фразы, зачеркивал строку и писал над ней новую, черновики оказывались так замараны в некоторых местах, что об отправке их обратно не могло быть и речи – только Соня в состоянии была понять выправленный текст; она же и проводила ночи за переписыванием. К утру листки с ее аккуратным почерком стопкой лежали на столе в ожидании Левочки, который, встав, должен будет отнести их на почту. Лев Николаевич брал готовые страницы, чтобы перечитать в последний раз, и к вечеру все вновь повторялось – тысячи исправлений и поправок. Сконфуженный, он обещал жене, что это в последний раз и утром отправит гранки в Москву.

Случалось, что, уже послав их, Толстой вдруг вспоминал какую-то фразу или слово, которые казались ему неудачными, и телеграфировал, прося внести исправления.

В ту зиму ему пришлось и самому часто ездить в Москву, где состоялось знакомство с Чайковским, который перед ним преклонялся. Композитор записывал в дневнике, что, оказавшись перед Львом Николаевичем, испытал страх и даже замешательство, казалось, от этого великого знатока человеческого не скроешь никакой грязи, лежащей на дне твоей души. Но писатель был прост и искренен, не выказывал ни малейшего всеведения и хотел говорить лишь о музыке, которая тогда его сильно увлекала – ему нравилось ниспровергать Бетховена и сомневаться в его гении. Чайковский попросил Рубинштейна устроить в консерватории вечер в честь любимого писателя и был невероятно растроган, видя, как автор «Войны и мира» плачет, слушая адажио из его Квартета ре-мажор.

Толстой никогда не был равнодушен к музыке, которая действовала на него как наркотик: нервы расстраивались, он больше не контролировал свои эмоции и порой даже сердился на музыканта, лишившего его душевного покоя. «Я замечал, – вспоминал Степан Берс, – что ощущения, вызываемые в нем музыкой, сопровождались легкой бледностью на лице и едва заметной гримасой, выражавшей нечто, похожее на ужас…»[467] Из Ясной Лев Николаевич отправил Чайковскому собранные им народные песни, прося аранжировать их в стиле Моцарта или Гайдна.

Вскоре Петр Ильич охладел к писателю, чьи музыкальные теории казались ему нелепыми, обвинял его в том, что тот произносит банальности, недостойные гения. Даже первые главы «Анны Карениной» не понравились, он возмущенно вопрошал своего брата, как не стыдно ему восхищаться этим ничтожным произведением, претендующим на глубокий психологический анализ, и что может быть интересного в болтовне великосветского господина.

Впрочем, и читатели, и критики продолжали с удовольствием знакомиться с новым романом Толстого, который был очень этим взволнован. «Успех последнего отрывка „Анны Карениной“ тоже, признаюсь, порадовал меня, – делится он со Страховым 26 января 1877 года. – Я никак этого не ждал и, право, удивляюсь и тому, что такое обыкновенное и ничтожное нравится…»

В марте Страхов прислал ему два хвалебных отзыва, которые Лев Николаевич сжег, не читая: «Я боялся того расстройства, какое это может произвести во мне».[468] Тот отвечал, что восхищен его поступком, что не так ведут себя Тургенев, Достоевский, Стасов, читая каждую строчку о себе и, если надо, вставая на собственную защиту.

Когда публиковались последние главы «Анны Карениной», в обществе бурно обсуждались новости о восстании против турок сербов и черногорцев. Как мог государь оставаться равнодушным и отказаться от своей традиционной роли защитника православных на Балканах? Тысячи русских добровольцев, вдохновленные газетными призывами, вставали под знамена генерала Черняева на защиту славянских братьев. У входа в церкви собирали пожертвования. Гвардейские офицеры мечтали о военном походе против неверных. Толстой, писавший тогда эпилог романа, решил от лица Левина высказать свое враждебное отношение к происходящему. Добровольцы кажутся ему людьми, потерявшими общественное положение, готовыми на все – в шайку Пугачева, в Хиву, в Сербию; раздражают дамы в собольих накидках и платьях со шлейфом, которые забирают деньги у своих крестьян, и суммы их пожертвований гораздо меньше стоимости их нарядов; он полагает, что общественное благо всегда связано со строгим соблюдением морального закона, вписанного в сердце каждого человека, а значит, никто не должен ни желать, ни восхвалять войну, какие бы цели она ни преследовала.

Двенадцатого апреля 1877 года, после долгих попыток избежать этого, Россия объявила войну Турции. Растерянность и подавленность Толстого не имела ничего общего с энтузиазмом большинства его соотечественников.