Лев Толстой и его жена. История одной любви

Цель же состояла в том, чтобы, удалив от вас меня, а, если возможно, и Сашу, путем неотступного совместного давления, выпытать от вас, написали ли вы какое-нибудь завещание, лишающее ваших семейных вашего литературного наследства; если не написали, то путем неотступного наблюдения над вами до вашей смерти помешать вам это сделать, а если написали, то не отпускать вас никуда, пока не успеют пригласить черносотенных врачей, которые признали бы вас впавшим в старческое слабоумие для того, чтобы лишить значения ваше завещание…»

Толстой был вовлечен в глубоко противную ему борьбу, которую вели около него и за него близкие ему люди. Он изнемогал и задыхался. Наконец, 3-го октября у него разразился страшный припадок с судорогами. Софья Андреевна не растерялась. Она деятельно помогала врачу и детям около постели умиравшего мужа. Потом она кинулась на колени, обняла его ноги, припала к ним головой и долго оставалась в таком положении.

Она была страшно жалка. Около постели больного и наедине, выбегая в другие комнаты, она поднимала кверху глаза, торопливо крестилась маленькими крестами и шептала: «Господи! Только бы не на этот раз, только бы не на этот раз!..»

Александре Львовне она говорила:

— Я больше тебя страдаю: ты теряешь отца, а я теряю мужа, в смерти которого я виновата!..

По свидетельству беспристрастных людей, весь этот ужас и горе были совершенно искренни.

И все же… кто разгадает человеческое сердце? Несмотря на свое волнение, Софья Андреевна успела взять с письменного стола мужа портфельчик с бумагами.

Старшая дочь остановила ее:

— Мама, зачем вы берете портфель?

— Чтобы Чертков не взял…

Толстой выздоровел. Но он заметно слабел, предчувствовал близкую смерть и все настойчивее думал о том, чтобы уйти из этого «дома сумасшедших», зараженного ненавистью и борьбою. Ему стало неудержимо хотеться умереть в спокойной обстановке, вдали от людей, «разменявших его на рубли».

В конце октября он говорил крестьянину Новикову, которого знал давно:

— Я киплю в этом доме, как в аду. Да, да, поверьте, я с вами говорю откровенно, я не умру в этом доме. Я решил уйти в незнакомое место, где бы меня не знали. А может, я и впрямь приду помирать в вашу хату… Для себя одного я этого не делал, не мог сделать, а теперь вижу, что и для семейных будет лучше, меньше будет из-за меня спору, греха…

24-го октября Лев Николаевич написал этому крестьянину просьбу сообщить немедленно, можно ли нанять подле него маленькую, теплую избу — на случай его решения уйти из Ясной.

Но Толстой еще медлил и колебался. Софья Андреевна давно уже твердо и решительно обещала мужу покончить с собой в день его ухода.

4

В третьем часу ночи на 28 октября Толстой проснулся. Как и в прежние ночи, слышны были звуки отворяемых дверей и осторожных шагов. Он взглянул в сторону своего кабинета. Там был яркий свет. Слышалось шуршание. Он понял, что Софья Андреевна роется в его бумагах, разыскивая что-то. Накануне она просила, требовала, чтобы он не запирал дверей. Ее обе двери всегда открыты, так что малейшее движение мужа слышно ей. И днем и ночью все его движения, слова должны быть известны ей и быть под ее контролем… Опять шаги, осторожное отпирание двери из кабинета, и она проходит. Неудержимое отвращение, возмущение овладевают им. Он чувствует что-то недолжное, постыдное в своем положении…

Он хотел заснуть, но не мог, поворочался около часу, зажег свечу и сел. Немедленно Софья Андреевна явилась с вопросами о здоровье.

Отвращение и возмущение росли. Он задыхался. Сосчитал пульс — 97. Он не мог лежать. И вдруг окончательное, твердое решение уехать созрело в нем.

Он быстро написал жене письмо и торопливо начал укладываться. Потом разбудил доктора Душана Маковицкого и дочь с ее подругой.

Тихо, едва ступая, Толстой подошел к комнате жены, затворил двери ее спальни и двери в коридор.

И все же: «Тише, тише, не шумите!» Он дрожал при мысли, что жена услышит, начнутся истерики и уже без сцены не удастся уехать…

Они двигались чуть слышно, не разговаривая. Работа спорилась плохо: руки дрожали, ремни не затягивались, чемоданы не закрывались…

В шестом часу он идет на конюшню будить людей и запрягать лошадей. Ночь — глаза выколи. Он сбивается с дорожки, попадает в чащу, накалывается, стукается о деревья, падает, теряет шапку, не находит, насилу выбирается назад, к дому. Дочь дает ему другую шапку, и с электрическим фонариком они тащат на себе вещи к конюшне. Будят людей, закладывают… Толстой, торопясь и волнуясь, с величайшим трудом надевает на лошадь уздечку, он дрожит, ожидая погони. Но вот все готово. Конюх с факелом вскочил верхом. За ним, в объезд дома, двинулась пролетка…

В эту темную ночь восьмидесятидвухлетний Толстой, дрожа, тайком покидал навсегда Ясную Поляну.

Его сопровождал только друг его, доктор Маковицкий.

* * *

Около 11 часов утра послышались шаги в спальне Софьи Андреевны. Дочь вышла в залу ей навстречу.

— Где папа? — испуганным голосом спросила графиня.

— Отец уехал.

— Куда?

— Не знаю.

— Как не знаешь, куда уехал? Уехал совсем?

— Он оставил тебе письмо, вот оно.