«Лев Толстой очень любил детей...»

Аноним Первый.

Дополнительные анекдоты из «Горло бредит бритвою»

(36)

Государь всегда жаловал стихотворца Александра Пушкина, однако не упускал случая слегка пожурить его. «Вы, Александр Сергеевич, — говаривал он с хитринкой, — вслед за французами все о ножках пишете? Пора бы уже в ваши лета и о России подумать».

(48)

Над Державиным, Гаврилой Романычем, много смеялись за его косоглазие. Когда он в очередной раз слышал об этом за своей спиной, он приходил в ярость, топал лакированными туфлями и зло говорил: «Ну и что? Вон Веневитинов — тот вообще в постель мочится».

(55)

Ломоносову трудно давался русский язык, Херасков вечно путался в грамматике, Фет писал стихи с помощью франко-русского словаря, а Добролюбов просто двух слов связать не мог: подзывая полового в трактире г. Савватеева и К°, он только кричал: «Эй, эй!…» Все они получали деньги как писатели.

(56)

Сумароков страдал от недостатка остроумия, но чтобы не отставать от придворных остряков, сочинял пару анекдотов в год и рассказывал их в обществе, подставляя новые имена, дабы однообразием не наскучить дамам. Это дошло до Потемкина, который вызвал Сумарокова и спросил: «Ты что, братец, и оды так сочиняешь?» Сумароков не нашелся что ответить, но анекдотов от него больше не слышали.

(57)

Однажды Плетнев и Языков, задремав в дилижансе, выпали из него прямо в грязь — Плетнев слева, а Языков справа, — так что старорежимные городовые не знали, кого из них поднимать вперед.

(58)

Белинский любил Достоевского как родной отец, а Достоевский по-родственному относился к Некрасову и намекал на свою любовь к Панаевой, и все вместе они любили русскую литературу.

(59)

Чернышевский никак не мог достать себе модную оправу и специально ездил в Англию спросить Герцена: не подскажет ли тот подходящий фасон.

(60)

Герцен был откровенен до бестактности. Как-то встретив в Бессарабии Писарева, он наговорил ему много плохого о Белинском. Писарев был так удивлен, что чуть было не раскаялся в своих прогрессивных взглядах.

(61)

В демократическом лагере больше всех уважали Герцена — за осанку, за хорошее знание иностранных языков и большие связи.

(62)

Буташевич-Петрашевский ни от кого не скрывал своего желания свергнуть самодержавие, — об этом знали его племянница с мужем и их дети, его старая экономка и ее двоюродная сестра и еще несколько родственников, живших в деревне.

(63)

Апухтин слишком азартно играл в карты и, следуя советам Некрасова, частенько крапил их. Его нещадно били, мазали дегтем и катали в перьях, таскали по улице за ноги, сдавали в полицию и ссылали. Если бы не стихи, ему бы ни за что не выкрутиться.

(64)

Фет много слышал о хорошей жизни за границей и просился ежегодно туда у царя. Царь комкал его прошения и бросал их под ноги со словами: «Ох уж эти мне стихотворцы! Все норовят разъехаться! Вот приедет Тютчев, приедет Майков, — выпущу Фета».

(65)

Толстой, смущенно одергивая грязную толстовку и грассируя, любил подолгу говорить перед крестьянами о гуманизме и гражданственности. Крестьяне его очень любили за это, брали деньги в долг и называли Левой.

(66)

Арцыбашев на протяжении многих лет был очень дружен с Толстым и, как говорят, постоянно оказывал на него дурное влияние. Однако сам Арцыбашев ни за что не хотел признаваться, что подговаривал Толстого отказаться от имения и не ходить в церковь.

(67)

Игорь Северянин частенько пописывал статейки в газеты и состоял сотрудником «Биржевых ведомостей». Это настолько нравилось читающей публике, что Северянин сумел открутиться от службы в армии в мировую войну и три года смеялся над Гумилевым, который с линии фронта передавал ему приветы через знакомых.

(68)

Ходасевич однажды одолжил у Городецкого сто рублей, от Гумилева ушла жена, Блок подрался с Нарбутом, а разнимал их Лившиц, у Андреева сгорела квартира, Мандельштам сшил себе новую шубу, а Мариенгоф, моясь в ванне, больно ударился головой, — много интересного можно рассказать о русской литературе начала XX века.

(69)

Есенин никак не хотел состоять в одной Советской энциклопедии со Стекловым, Коганом и Серафимовичем, хотя статья о нем была уже написана… «Да если вы это сделаете, если сделаете… — сорвавшимся голосом говорил он на редакционном совете, — то я с собой такое сделаю…»

(70)

Даниил Хармс любил каждое утро постоять на голове. И днем он частенько вставал на голову, и после обеда, и перед ужином, и после ужина, и до глубокой ночи. Все вокруг что-то писали, пропихивали, заседали, стучали в двери и ходили в присутственные места, — а он все стоял и стоял, и стоял.

(71)

Толстой решил окончательно опроститься и сбежал от семьи в Оптину Пустынь. Войдя в монастырь, он увидел дворника, подошел к нему и сказал: «Вот ты, братец, все метешь, а я — Лев Толстой». «Очень приятно-с», — ответил дворник и взял под козырек.

(72)