Лев Троцкий. Революционер. 1879–1917

Как рассказывал Троцкий Истмену, он родился в глиняном доме из пяти тесных и тёмных комнат, с низкими потолками, под соломенной крышей. Во время дождей крыша протекала[46]. Позже, однако, был построен значительно более презентабельный большой двухэтажный каменный дом с железной крышей, который также оказался уникальным. Он был первой в селе постройкой, превышавшей один этаж, и представлялся односельчанам чуть ли не дворцом. После Гражданской войны в этом доме почти два десятилетия размещалась начальная школа, а когда для неё было наконец построено специальное здание, дом был продан двум местным колхозникам, которые разобрали его на кирпичи. Память же о давнишних хозяевах сохранилась хотя бы в том, что местные крестьяне шутили над предприимчивыми односельчанами:

«Вернутся Троцкие, они вам покажут»[47]

.

Троцкий несколько преувеличивал в воспоминаниях скудость «материального обеспечения» своего раннего детства, и это было неудивительно. В то время, когда писались его мемуары (1928–1929), любое упоминание о материальном достатке играло на руку его политическим противникам и личным врагам, и поэтому Троцкий тщательно обходил вопрос о зажиточности своих родителей.

К «официальному» начальному образованию Лев Бронштейн приступил в 1886 г. в громоклеевском учебном заведении — то ли школе, то ли хедере, — где, кроме элементарных религиозных знаний, его обучали русскому языку и арифметике. Первый учитель ребе Шуфер помог ему лучше овладеть навыками осмысленного чтения и письма. «Я сохраняю… о моём первом учителе благодарное воспоминание», — писал Троцкий в своих мемуарах[48]

. Со своими соучениками Лёва общался мало, так как они говорили в основном на языке идиш, который в семье Бронштейн почти не употреблялся, и Лев им так и не овладел. В воспоминаниях он даже несколько высокомерно именует этот язык «жаргоном», имея в виду, что он действительно был основан на одном из вариантов немецкого языка, в который проникли слова и выражения из других европейских языков. Едва научившись читать и писать, Лёва стал предпринимать попытки сочинять стихи. И, только убедившись, что в этом деле он явно не сможет оказаться первым, в ещё молодом возрасте оставил свои попытки.

Впрочем, тяга к письменным подвигам однажды обернулась для ребёнка неприятностью. Порой он слышал, как взрослые люди, не только из низшего класса, но и его собственный отец, произносили некие особые слова и выражения, полагая, что детей нет поблизости. Смысла этих слов Лёва не понимал, догадывался, что они неприличны, но тем более острым было его любопытство. Он начал эти слова записывать. «Я сознавал, что делаю не то, что надо, — рассказывал Троцкий в мемуарах, — но слова были заманчивы именно своей запретностью. Роковую записочку я решил положить в коробочку из-под спичек, а коробочку глубоко закопать в землю за амбаром. Я далеко не довёл своего документа до конца, как им заинтересовалась вошедшая в столовую старшая сестра. Я схватил бумажку со стола. За сестрой вошла мать. От меня требовали, чтобы я показал. Сгорая от стыда, я бросил бумажку за спинку дивана. Сестра хотела достать, но я истерически закричал: «Сам достану». Я полез под диван и стал рвать там свою бумажку. Отчаянию моему не было предела, как и моим слезам»[49]. Так собственный опыт учил ребёнка известной осторожности и даже хитрости, неизбежным во многих житейских делах, даже в отношениях со своими родными и близкими.