Левая рука Бога

Она откинула рыжие волосы, качнула серьгами – большими кольцами, внутри которых завертелись кольца поменьше, а внутри еще, и еще – не серьги, а прямо модель частицы с кольцами янтарников.

Денис вдруг подумал, что в школе она такие не носит. Это что же – она на встречу с ним надела?

Да ну, бред. Мало ли где моталась после гимнасия, вот и нацепила серьги.

– Нет, со мной все хорошо, у подруги беда. Большая беда.

Ага, подумал Денис, сейчас я бы должен был спросить: «Может, помочь?»

Но он не спросил.

– Ненавижу это слово, – вдруг продолжила Катя. – Дольница. Куда бы ни пошла, они тебе в лицо: девочка, ты по доле? Девочка, ты же понимаешь свое положение? Будь умницей, Катя, учись хорошо, иначе знаешь, что будет. Ненавижу.

Денис молчал, но девушка его прекрасно понимала.

– Тебе без разницы, – мотнула она головой. – Ты из высшего разряда. Что тебе рассказывать?

– В разряд распределяют после второго испытания, в одиннадцатом, – напомнил Ярцев. – Так что ты там можешь оказаться, а я пролететь.

– Сам-то веришь?

– Так в чем беда? – спросил Денис. – У твоей подруги?

– Тебе-то что? – криво усмехнулась Локотькова. – Ты можешь из кармана две тысячи алтын вынуть?

Ярцев присвистнул.

– Зачем тебе столько?

– Не мне. Ей. Видишь ли, дорогой Денис, власть Нового Российского Союза заботится о народе, но забота эта опирается на основу ответственности. Уроки «Роднознания» прогуливал?

– Нет, я эту лабуду помню. А вот ты к чему ее вспомнила?

– Это не лабуда, – зло сказала Катя. – Ты про закон о «материнском долге» слышал? Да откуда, тебе же не рожать.

Она стукнула по умнику, с выражением прочитала: «Семья должна располагать достатком для рождения ребенка, в противном случае его изымают у безответственных родителей и помещают в чадолюбивые учреждения ПОРБ». Посмотрела на него в упор, прострелила серыми глазами:

– Ребенок у подруги будет, ясно? А у нее даже «времянки» еще нет. Из семьи – одна мать с дожитком по болезни. И плод она травить не будет.

Денис поразмыслил, понаблюдал за чайками в небе. Наглее ворон, они носились над берегом низконизко, распугивая голубей.

– На взятку деньги?

– С ума сошел? Может, это у вас в Москве так дела решают, а у нас порбовцы цельнолитые. Тронешь, аж звенят от сознания своего долга. Нет, ПОРБ отвалит, если на счету семьи будет не меньше тысячи алтын. Дети нынче недешевы, Ярцев.

– А еще одна тысяча зачем?

– Дерева накупить, построить самолет и улететь отсюда к ядреной фене! – сверкнула глазами Катерина Федоровна. – Все, я пошла. До школы, разрядник.

Ярцев только рот открыл, а она уже прыгала по камням, раздраженно размахивая сумкой.

И что это было?

Он поднялся, отряхнулся, пошел в другую сторону. Там, на диком лежале он еще не был. После таких разговоров надо проветриться.

«И чего она на меня набросилась? – подумал Ярцев. – Я, что ли, эти законы принял? Ребенка этой подруге сделал?»

Он замер на остром гребне скалы, закачался, ловя равновесие.

А может, она о себе говорит? Выдумала подругу, а сама залетела?

«И с чего она тебе такое будет рассказывать?»

А с чего она вообще это рассказала?

Денис сел на скалу у края прибоя.

– Ну вообще ничего с ними понять нельзя, – пожаловался он маленькому серому крабу, который осторожно выглянул из каменной тени. – Приходи – мне хреново, отвали – мне хреново. И где разум?

Море – ласковое, зеленое, прогретое жарким солнцем, шелестело, облизывало камень. Он смотрел в его светлую, дымящуюся серебром даль. Отец страшно злился, когда на Дениса находило такое состояние. Мерцание, как он его называл.

Он был будто зеркало в глубине комнаты. Там, за окнами шумела осень, тополя качались и бросали в окно свои серые тени, солнечный свет вместе с воздухом затекал в дом, где у дальней стены стояла тихая зеркальная гладь. В него падали обрывки разговоров, в него сыпались обломки света и тени, он впитывал все без остатка, без размышления, бездумно и безучастно. Он мерцал, а внутри, в прохладной зеленоватой зазеркальной мгле, скрытой даже от него самого, совершалась неведомая работа. Все укладывалось в его сердце, увязывалось нитями смысла, все само собой становилось понятным. И постепенно поднималось на поверхность, осознавалось им самим как неизбежность.

Стекло не только отражает, стекло проясняет.

Он мерцал, как линза, вбирая в себя видимый мир, приближал его, делал невидимое – видимым, непонятное – понятным, но вот беда – когда он возвращался, выныривал из этого своего мерцания, слова рассыпались, нити оказывались развязанными.

То, что он понимал, невозможно было сохранить и рассказать другим.

Но кое-что оставалось.

– Если хочешь, ты сможешь узнать все, – сказал кто-то. – Только попроси.

Ярцев оглянулся. Вокруг никого не было.

* * *

Плитка, плитка, серые квадраты, красные квадраты, черные стыки. Красная – жизнь, серая – смерть. Как ни старайся, все равно рано или поздно наступишь. Жизнь глупа, смерть неизбежна.

Сто раз говорила Жанке, чтобы не связывалась она с этим разрядом. А она, дура, заладила – «он меня любит».

Единственный, кого Мацуев любит, это он сам.