Левый берег

Нет, мне не было это интересно. Вот закурить бы.

- Уж извините. Я некурящий. Вот видите - вас обвиняют в восхвалении гитлеровского оружия.

- Что это значит?

- Ну, то, что вы одобрительно отзывались о наступлении немцев.

- Я об этом почти ничего не знаю. Я не видел газет много лет. Шесть лет.

- Ну, это не самое главное. Вот вы сказали как-то, что стахановское движение в лагере - фальшь и ложь.

В лагере было три вида пайков - "котлового довольствия" заключенных стахановский, ударный и производственный - кроме штрафных, следственных, этапных. Пайки отличались друг от друга количеством хлеба, качеством блюд. В соседнем забое горный смотритель отмерил каждому рабочему расстояние - урок и прикрепил там папиросу из махорки. Вывезешь грунт до отметки - твоя папироса, стахановец.

- Вот как было дело,-сказал я.- Это - уродство, по-моему.

- Потом вы говорили, что Бунин - великий русский писатель.

- Он действительно великий русский писатель. За то, что я это сказал, можно дать срок?

- Можно. Это - эмигрант. Злобный эмигрант. "Дело" шло на лад. Федоров был весел, подвижен.

- Вот видите, как мы с вами обращаемся. Ни одного грубого слова. Обратите внимание - никто вас не бьет, как в тридцать восьмом году. Никакого давления.

- А триста граммов хлеба в сутки?

- Приказ, дорогой мой, приказ. Я ничего не могу поделать. Приказ. Следственный паек.

- А камера без окна? Я ведь слепну, да и дышать нечем.

- Так уж и без окна? Не может этого быть. Откуда-нибудь свет попадает.

- Из дверной щели снизу.

- Ну вот, вот.

- Зимой бы застилало паром.

- Но сейчас ведь не зима.

-- И то верно. Сейчас уж не зима.

- Послушайте,-сказал я.-Я болен. Обессилел. Я много раз обращался в медпункт, но меня никогда не освобождали от работы.

- Напишите заявление. Это будет иметь значение для суда и следствия.

Я потянулся за ближайшей авторучкой - их множество, всяких размеров и фабричных марок, лежало на столе.

- Нет, нет, простой ручкой, пожалуйста.

- Хорошо.

Я написал: многократно обращался в амбулаторные зоны - чуть не каждый день. Писать было очень трудно - практики в этом деле у меня маловато.

Федоров разгладил бумажку.

- Не беспокойтесь. Все будет сделано по закону.

В тот же вечер замки моей камеры загремели, и дверь открылась. В углу на столике дежурного горела "колымка" - четырехлучевая бензиновая лампочка из консервной банки. Кто-то сидел у стола в полушубке, в шапке-ушанке.

- Подойди.

Я подошел. Сидевший встал. Это был доктор Мохнач, старый колымчанин, жертва тридцать седьмого года. На Колыме работал на общих работах, потом был допущен к врачебным обязанностям. Был воспитан в страхе перед начальством. У него на приемах в амбулатории зоны я бывал много раз.

- Здравствуйте, доктор.

- Здравствуй. Разденься. Дыши. Не дыши. Повернись. Нагнись. Можно одеваться.

Доктор Мохнач сел к столу, при качающемся свете "колымки" написал:

"Заключенный Шаламов В. Т. практически здоров. За время нахождения в "зоне" в амбулаторию не обращался.

Зав. амбулаторией врач Мохнач".

Этот текст мне прочли через месяц на суде.

Следствие шло к концу, а я никак не мог уразуметь, в чем меня обвиняют. Голодное тело ныло и радовалось, что не надо работать. А вдруг меня выпустят снова в забой? Я гнал эти тревожные мысли.

На Колыме лето наступает быстро, торопливо. В один из допросов я увидел горячее солнце, синее небо, услышал тонкий запах лиственницы. Грязный лед еще лежал в оврагах, но лето не ждало, пока растает грязный лед.

Допрос затянулся, мы что-то "уточняли", и конвойный еще не увел меня а к избушке Федорова подводили другого человека. Этим другим человеком был мой бригадир Нестеренко. Он шагнул в мою сторону и глухо выговорил: "Был вынужден, пойми, был вынужден" - и исчез в двери федоровской избушки.

Нестеренко писал на меня заявление. Свидетелями были Заславский и Кривицкий. Но Нестеренко вряд ли когда-нибудь слышал о Бунине. И если Заславский и Кривицкий были подлецами, то Нестеренко спас меня от голодной смерти, взяв в свою бригаду. Я был там не хуже и не лучше любого другого рабочего. И не было у меня злобы против Нестеренко. Я слышал, что он в лагере третий срок, что он старый соловчанин. Он был очень опытным бригадиром - понимал не только работу, но и голодных людей - не сочувствовал, а именно понимал. Это дается далеко не каждому бригадиру. Во всех бригадах давали после ужина добавки - черпачок жидкого супа из остатков. Обычно бригадиры давали эти черпаки тем, кто лучше других поработал сегодня, - такой способ рекомендовался официально лагерным начальством. Раздаче добавок придавалась публичность, чуть ли не торжественность. Добавки использовались и в производственных и в воспитательных целях. Не всегда тот, кто работал больше всех, работал лучше всех. И не всегда лучший хотел есть юшку.

В бригаде Нестеренко добавки давали самым голодным - по соображению и по команде бригадира, разумеется.

Однажды в шурфе я выдолбил огромный камень. Мне было явно не под силу вытащить огромный валун из шурфа. Нестеренко увидел это, молча спрыгнул в шурф, выкайлил камень и вытолкнул его наверх...