Левый берег

Часто без всякого повода Флеминг хвалил Ленинград. Верней, признал, что он - не коренной ленинградец. Действительно, Флеминг был вызван из провинции эстетами НКВД двадцатых годов, как достойная смена эстетам. Ему были привиты вкусы - шире обычного школьного образования. Не только Тургенев и Некрасов, но и Бальмонт и Сологуб, не только Пушкин, но и Гумилев.

- "А вы, королевские псы, флибустьеры, хранившие золото в темном порту?" Я не путаю?

- Нет, все правильно!

- Дальше не помню. Я - королевский пес? Государственный пес?

И улыбаясь - себе и своему прошлому - рассказал с благоговением, как рассказывает пушкинист о том, что держал в руках гусиное перо, которым написана "Полтава",- он прикасался к папкам "дела Гумилева", назвав его заговором лицеистов. Можно было подумать, что он коснулся камня Каабы такое блаженство, такое очищение было в каждой черте его лица, что я невольно подумал - это тоже путь приобщения к поэзии. Удивительная, редчайшая тропка постижения литературных ценностей в следственном кабинете. Нравственные ценности поэзии таким путем, конечно, не постигаются.

- В книгах я прежде всего читаю примечания, комментарии. Я человек примечаний, человек комментариев.

- А текст?

- Не всегда. Когда есть время.

Для Флеминга и его сослуживцев приобщение к культуре могло быть - как ни кощунственно это звучит - только в следственной работе. Знакомство с людьми литературной и общественной жизни, искаженное и все-таки чем-то настоящее, подлинное, не скрытое тысячей масок.

Так, главным осведомителем по художественной интеллигенции тех лет, постоянным, вдумчивым, квалифицированным автором всевозможных "меморандумов" и обзоров писательской жизни был - и имя это было неожиданно только на первый взгляд - генерал-майор Игнатьев. Пятьдесят лет в строю. Сорок лет в советской разведке.

- Я эту книгу "Пятьдесят лет в строю" прочитал уже тогда, когда познакомился с обзорами и был представлен самому автору. Или он мне был представлен,- задумчиво говорил Флеминг.-Неплохая книга "Пятьдесят лет в строю".

Флеминг не очень любил газеты, газетные известия, радиопередачи. Международные события мало его занимали. Другое дело - события внутренней жизни. Главное чувство Флеминга - темная обида на мрачную силу, которая обещала гимназисту объять необъятное, вознесла высоко и вот бросила в бездну без стыда или без следа,- я никак не мог запомнить правильное окончание знаменитой песни моего детства "Шумел, горел пожар московский".

Приобщение к культуре было своеобразным. Курсы какие-то краткосрочные, экскурсия в Эрмитаж. Человек рос, и вырос следователь-эстет, шокированный грубой силой, хлынувшей в "органы" в тридцатые годы, сметенный, уничтоженный "новой волной", исповедующей грубую физическую силу, презирающей не только психологические тонкости, но даже "конвейеры" или "выстойки". У новой волны просто терпения не хватало на какие-то научные расчеты, на высокую психологию. Результаты, оказывается, проще получить обыкновенным битьем. Медлительные эстеты сами пошли "на луну". Флеминг случайно остался в живых. Новой волне было некогда ждать.

Голодный блеск затухал в глазах Флеминга, и профессиональная наблюдательность вновь подавала свой голос...

- Слышь, я смотрел на тебя во время конференции. Ты думал о своем.

-- Я хочу только все запомнить, запомнить и описать. Какие-то картины качались в мозгу Флеминга, уже отдохнувшем, уже успокоенном.

В нервном отделении, где работал Флеминг, был гигант латыш, получавший вполне официально тройной паек. Всякий раз, когда гигант принимался за еду, Флеминг садился напротив, не умея сдержать восхищения перед могучей жратвой.

Флеминг не расставался с котелком, тем самым котелком, с которым приехал с Севера... Это - талисман. Колымский талисман.

В нервном отделении блатари поймали кошку, убили и сварили, угостив Флеминга как дежурного фельдшера,- традиционная "лапа" - взятка колымская, колымский калым. Флеминг съел мясо и ничего не сказал о кошке. Это была кошка из хирургического отделения.

Курсанты боялись Флеминга. Но кого не боялись курсанты? В больнице Флеминг работал уже фельдшером, штатным лепилой. Все были к нему враждебны, опасались Флеминга, чувствуя в нем не просто работника органов, но хозяина какой-то необычайно важной, страшной тайны.