Лезвие бритвы. Звездные корабли. Обсерватория Нур-и-Дешт. Озеро горных духов

Исчезло и напряжение тела, только что балансировавшего на каменной россыпи неведомых гор, ставшая уже привычной жесткость железного кресла передавалась уложенному в него туловищу. Селезнев опять закрыл глаза, ожидая продолжения пережитого, но все кончилось безвозвратно. Охотник некоторое время приходил в себя, затем зажег лампу в глубоком колпаке и принялся наскоро записывать. Лишь после этого он дал звонок, и толстая дверь немедленно отворилась.

На следующий день Селезнев в последний раз явился в лабораторию, где так много пережил и рассказывал о гигантопитеке своей маленькой, но до предела внимательной аудитории. Вера внимательно строчила, заполняя груду листков, а магнитофон едва слышно вращал белые колеса-катушки.

– Вот это да! – не удержался Сергей, нарушив наступившее после рассказа Селезнева молчание. – Все бы отдал, лишь бы самому увидеть обезьяну в четыре метра!

– Что ж, и увидите, дожив до той поры, когда люди научатся открывать глубины подсознательной памяти в каждом человеке.

– И это все есть в каждом из нас? – как всегда застенчиво спросила Вера.

– Не это именно, – терпеливо объяснил Гирин, – но, может, еще более интересное. В каждом по-разному. Так же как и сердце – «у всех одинаково бьется, но разно у всех живет», – внезапно пропел он. – Например, народы с длинной историей как бы устают от нее в своей мыслительной деятельности, обремененные горечью и цинизмом в своей генной памяти, хранящей тяжелый опыт многих тысячелетий жизни именно этого небольшого народа, не растворившегося в океане других племен. Превыше всего такие народы ставят материальное благополучие и здоровье лишь в индивидуальном плане. Они уходят от широкой мысли в любование тонкими деталями мира, наслаждение решением частных задач науки и философии, от просторов неба и моря к их отражению в пруду, от дерева – к ветке, от чувств – к декорации, от людей – к куклам. И незаметно в этом мире иллюзий, прихотливых и несбыточных, получается психосдвиг к иррациональности… к неприятию реальности и ее искажению. Поэтому анализ генной памяти должен сыграть немалую роль в изучении массовой психологии.

– Я все бы отдал, чтобы еще раз побывать там… – сказал охотник, в упор глядя на Гирина. – Шут с ним, со здоровьем. Подумайте только, что из всех людей пока я один, а, Иван Родионович? Вроде мы с вами и не вправе прекращать опыты?

Знакомая твердая точка в глазах доктора подсказала Селезневу, что ничего у него не получится. Внешне мягкий и уступчивый в мелочах, Гирин был непреклонен в том, что считал важным.

– Вы, конечно, не единственный, – сурово ответил Гирин, – таких, как вы, наверное, немало в мире, пока не разысканных. А если единственный, так тем более вас надо беречь, как первого космонавта. Вы и в самом деле путешественник во времени, в прошлое. И напрасно думаете, что это свойство у вас навсегда, вроде вашей силы. Заметили, что видения стали короче и труднее их вызывать? Случившийся проскок в подсознании исчерпался, и благодарите судьбу за это!

– Однако так! Вижу. Что ж, собираться надо домой. Прощай, лаборатория, – охотник обвел взглядом низкое сумрачное помещение и неожиданно поклонился в пояс всем присутствующим. – Душевная благодарность, Иван Родионыч, и ученикам вашим. Не обидите сибиряка, приедете, родными будете. Разуважу охотой, рыбалкой, ягодой, в хрустальной реке купать буду, в бане квасом на душистых травах парить. Испробуете, чего никогда не ели: строганины настоящей из чира, живьем замороженного, хрустов из чищеных кедровых орешков, котлет из черного рябца на медвежьем сале…

– Довольно, Иннокентий Ефимыч, мы все проголодались, и от таких разговоров еще язву получишь, – рассмеялся Гирин. – Перед приглашением устоять трудно. Может, возьмем отпуск, да и явимся к вам все трое: Вера, Сергей и я!

– Ой, как чудно-то, Иван Родионович? – всплеснула ладошками Вера.

– За чем же дело стало? – настаивал Селезнев.

– В этом году ничего не получится, – покачал головой Гирин. – Осенью я поеду в Индию по приглашению тамошних ученых. А зимой все же не то, как летом.

– Приезжайте зимой! Будем на лыжах ходить, на оленьих нартах ездить. Пельмени опять же, сливки мороженые.

– Довольно, довольно, – умоляюще вскричал Гирин, – вы прямо чеховская Сирена! Заведовать бы вам диетпитанием в хорошей больнице…

Заливистый смех был ответом Гирину. В дверях стояла Ирина, раскрасневшаяся, держа руку на темени, поверх спутавшихся кольцами волос.

– Папа – завстоловой! Тоже скажете, Иван Родионыч! Да он всех там на острогу наткнет… как ленков!

– А ты чего за голову держишься? – без излишней нежности спросил отец.

– Кажется, проломила, тут такой храм науки, что надо гнуться в три погибели. Не усмотрела – и об трубу ка-ак ахнусь!

– Когда мы с вами увидимся, Иван Родионович? – спросил Селезнев, надевая синий дождевик.

– Послезавтра я вам позвоню. К тому времени обработаем все данные, с палеонтологами проконсультируемся…

Селезнев покачал головой, усмехнулся:

– У меня в глазах все время стоит та обезьянища. Ну и мастерица была кидаться! Я мальчишкой и то хуже швырял камнями.