Лям и Петрик

Самые сильные страницы повести — первые, там, где маленький Лям то видит сон, то просыпается, и ни он сам, ни читатель не в состоянии отличить сон от яви. Ляму снится ледоход на Южном Буге, снится, что он, Лям, «стоит один-одинешенек на льдине посреди Буга, там, где летом омуты, и его несет». Так книга начинается с Южного Буга, большой реки, с которой символически связана жизнь и взросление главного героя. (Такой же осевой рекой в повествовании о Петрике становится Днепр.) Этот ледоход — метафора жизни и мировосприятия героев. По полой воде, сталкиваясь и ломаясь, идут льдины, а вода несет и их, и бревна, и камыш, и какой-то сор. Движение хаотично и непредсказуемо. Нет способа предвидеть, что стрелой помчится дальше по реке, что застрянет, что на что налетит и сломается. Конфигурация происходящего меняется каждую минуту — страшно и весело одновременно. Такова же жизнь героев повести: в ней нет никакого смысла, никакой направляющей силы, никакой заранее рассчитанной траектории и цели. Все, что им остается, — это быть готовыми ко всему, ничему не удивляться и изо всех сил стараться выплыть.

Этот образ уносимого потоком и борющегося с потоком был важен для Квитко. Вот одно из самых ранних его стихотворений «Жучок» (1917) в известном переводе Маршака:

На улице ливеньВсю ночь напролет.Разлился бурливыйРучей у ворот.Оконные стеклаДрожат под дождем.Собака промоклаИ просится в дом.Вот в лужу из лужи,Вертясь, как волчок,Ползет неуклюжийРогатый жучок.

Упал вверх ногами,Пытается встать.Подвигал рогами —И встал он опять.До места сухогоСпешит доползти,Но снова и сноваРека на пути…Плывет он по луже,Не зная куда.Несет его, кружитИ гонит вода.По панцирю каплиСтучат во всю мочь,А ножки ослабли —

Грести им невмочь.Вот-вот захлебнетсяГуль-гуль! — и конец!Но нет, не сдаетсяОтважный пловец.Измучен борьбою,Пропал бы жучок,Как вдруг пред собоюУвидел сучок.Из чащи дубовойПриплыл он сюда.Его из дубровыПримчала вода.И, сделав у дома

Крутой поворот,К жучку удаломуОн быстро идет.Спешит ухватитьсяЖучок за него.Теперь не боитсяПловец ничего.По воле потокаВ своем челнокеПлывет по широкой,Глубокой реке.Но близок дощатыйДырявый забор.И путник рогатыйПробрался во двор.

Пробрался — и прямоНаправился в дом,Где мы с моей мамойИ папой живем.Попал он на сушеКо мне в коробок.И долго я слушал,Как трется жучок.Но вот понемножкуУшли облака,И в сад на дорожкуОтнес я жучка[6].

4.

У квалифицированного читателя есть устойчивые ожидания того, чем должна быть книга о детстве, тем более о еврейском детстве, о детстве в местечке. Ни одно из них не сбывается. Вся повесть — это такой большой «минус-прием».

Жизнь главного героя книги, Ляма, так скудна и тяжела, что в ее описании нет места тем переживаниям, которые сопровождают традиционно еврейского подростка в классической еврейской прозе. Допустим, у Шолом-Алейхема то и дело речь заходит о пресловутой «процентной норме», не дававшей еврейским мальчикам поступать в гимназию. Но Лям (а равно и Петрик, на которого такие ограничения не распространялись) даже не слышал о существовании гимназий, у него другие проблемы: голод, побои, туберкулез. Антисемитизм совершенно не волнует героев повести, их жизнь «ниже» уровня национальной дискриминации. Лям сталкивается с государственным ограничением прав еврейского населения только один раз, узнав, что ему, оказывается, нельзя ночевать в Николаеве. (Николаев был исключен из черты оседлости.) Это, в череде других бед и унижений, не производит на него большого впечатления.