Лям и Петрик

Лям и Саля поспевали всюду. Держась за руки, они с любопытством ко всему приглядывались.

Вдруг все женщины заголосили навзрыд. Мать Ляма точно вышла из оцепенения — принялась стенать, рвать на себе волосы, колотить себя в грудь. Лям выдернул руку и, нырнув в толпу, улизнул от Сали; разыскав бабушку, он ухватился за подол и, припав к ней, хотел было поплакать вместе со всеми, но ему помешали. К этому времени все уже спустились с носилками к синагоге. Внезапно люди обернулись к мосту и застыли. По толпе пробежал шепот:

— Жених едет.

Могильщики с телом приостановились, но затем кто-то закричал:

— Пошли! Пошли!

Носилки стали спускаться с горки.

Но народ не шелохнулся.

Когда жених сошел с повозки, мать Ляма кинулась к нему и, протянув навстречу руки, простонала:

— Ой, горе нам, сыночек мой! Вот оно, твое счастье!

Тем временем могильщики поставили над носилками черный балдахин. И лишь когда жених, пригнувшись, стал рядом с мертвым телом, весь народ колыхнулся и тронулся с места.

Но вот черный балдахин убрали, и люди пошли на кладбище. А Геля-Голда взяла Салю и Ляма за руки и повела их вверх по горке домой. Как Лям ни вырывался, как ни топал ногами, как ни кричал, ничего не помогло. Его тянуло не так к Шейне, как к жениху, который уходил со всеми; Ляму хотелось идти рядом с ним.

Когда жених заявлялся к ним в дом, он всегда давал Ляму подержать свои золотые часы с тремя крышками и золотой цепочкой. А Лям зато отгибал свой крохотный большой пальчик, точно шею у курицы, и проводил по нему другим пальцем, показывая, как режут птицу: «Чик, и готово!»

Лям тер глаза, плакал, ему хотелось идти с женихом. Дедушка Бенця все еще сидел на завалинке. Его забыли проводить обратно на печку.

Саля толкнула Ляма, он шлепнулся на завалинку и остался на ней сидеть. Геля-Голда вынесла две поджаристые горбушки и две чесночины и дала их Ляму и Сале, сама же она поспешила туда, где хоронили Шейну.

Лям стал натирать свою горбушку чесноком и совсем уже успокоился. Он старался, чтобы его горбушка блестела больше, чем у Сали.

Пошел дождь. Ребята вскочили и посмотрели на дедушку Бенцю, который по-прежнему сидел неподвижно и все шевелил губами и моргал белыми ресницами.

Лям и Саля забрались под перевернутые сани, скрючились там и, пожевывая хлеб, смотрели в щелочку на деда. Тот все сидел под дождем, жевал губами и моргал белыми ресницами. Дедушка хоть и моргал, но ничего не видел, он был слеп. А вода по нему так и текла — по ушам, по носу, по бороде. Но он не шевелился.

Когда народ вернулся с похорон, Лям побежал домой. Здесь он увидел, что все сидят на полу, только бабушка возилась на кухне. Лям пристроился рядом с женихом, но тот на него и не глянул: сидел, понуро опустив голову, так же как и мама. А дома и без того тоскливо. Зачем-то горит лампочка на шестке, когда еще совсем светло.

Все вокруг сдвинуто, разбросано, все такое печальное, заплаканное. И земляной пол под ногами почему-то размяк. Может, здесь много воды лили? А может, крыша протекла? На дворе тоже сыро и холодно. Плакать хочется.

Лицо и руки у мамы стали желтые-желтые и губы дрожат, а из закрытых глаз беспрерывно текут слезы — мама совсем молча плачет.

Зеркало Шейны завешено черной материей. Шейна любила смотреться в зеркало. Волосы у нее были длинные-длинные и светлые. Но почему завесили зеркало? Неужели там может показаться Шейна? А почему убрали скатерть, которую она вышивала на пяльцах? Разве она больше никогда не вернется? Почему?

Она часто говорила: «Лямик, удружи мне, я за это свяжу тебе шерстяные варежки к зиме». Она даже приготовила клубки ниток. Каемочка на варежках была бы красная, концы пальцев — зеленые, а там, где ладошки, — белое.

И неужели она никогда не вернется? Почему?

Лям ткнулся в мамину подушку и сразу легко и беззвучно заплакал. Никто его не заметил, никто его не утешил. Так он и уснул.

На другое утро было еще хуже. За ночь в душе у Ляма поселилась какая-то тревога. А тут еще жених стал собираться в обратный путь. Притихшая было боль снова заныла. Все в доме опять стали плакать, причитать. Казалось, даже стены плачут по жениху. Мама снова била себя кулаками по голове:

— Боже, почему ты меня так посрамил! Почему так посрамил!

Такими причитаниями она провожала жениха. Со всех сторон набежали соседки и помогли ей плакать. Шествие растянулось от пригорка до моста: впереди жених, за ним мать Ляма, за ней соседки. Их надрывный плач вздымался до небес.

Лям не мог прийти в себя: никто еще не знает его страшной тайны, никто не знает, отчего Шейна умерла. Только он один знает это.

Подавленный, он украдкой выбрался из дому и, стараясь обойти Салин дом, направился к оврагу, что у греческих бахчей. Было сыро, но он ничего не чувствовал и сразу опустился на траву. Заметив, что кругом никого нет, он стал тереть кулаками глаза и тихо всхлипывать, без конца повторяя одно слово:

— Шейна! Шейна!