Лярва

Зато он вспомнил своё прежнее намерение и потянулся опять за стальной штангой от пылесоса, бывшей сейчас, как он был уверен, единственною его надеждою на спасение. Ухватившись за штангу трясущейся, ослабевшею рукой, он попытался её приподнять — и не смог. «Что это? Почему я не могу поднять эту лёгкую, полую железку?» Он попытался ещё раз и третий раз — безрезультатно. Сил его хватило только на то, чтобы подтолкнуть штангу и проволочь, протащить её по полу в сторону батареи. Уперев противоположный, удалённый от себя конец штанги в самую батарею, он принялся толкать и пихать другой конец штанги, который оставался в его руке. Все эти усилия, бывшие для ослабевшего Колыванова почти неподъёмными и чрезвычайными, поглощавшие последние капли его жизненной энергии, привели только к тому, что противоположный конец штанги слабо и беспомощно касался батареи, упирался в неё и не производил ровно никакого стука или шума — лишь слабое царапанье. Но едва живому Колыванову, уже почти полностью лишённому слуха и зрения, уже теряющему адекватное восприятие мира, в эти минуты казалось и мерещилось, что он сейчас страшно шумит и чуть ли не потрясает стены своим громом, что вот сейчас, с минуты на минуту сбегутся соседи, выломают дверь и спасут его. Хрипя от напряжения и вслушиваясь с надеждою в это царапанье, он воображал и видел своим внутренним зрением, как его спасают и выносят, как он лежит на больничной койке неделю или две, а потом выходит, целый и невредимый, во внешний, такой прекрасный и солнечный мир, — и тотчас начинает направо и налево сокрушать «крепость злодейства», в том числе попутно карает и Лярву с её приспешником в числе многих, многих других злодеев.

В продолжение сих прекрасных и столь утешительных мечтаний Колыванов не только не отдавал себе отчёта в том, что его царапанья никто не слышит, но и не замечал того, что истекающая из его тела кровь образовала уже вокруг него целую липкую лужу, что лужа эта издаёт кое для кого весьма привлекательный и заманчивый запах и что, наконец, к производимому им самим царапанью с некоторых пор добавилось ещё и другое царапанье, производимое кем-то другим.

Между тем Колыванов давно уже находился в комнате не один.

Он не видел и не знал того, что ещё в самом начале последних его, бесполезных усилий дыра в стене, проломленной Гинусом перед уходом, осветилась вдруг изнутри парой маленьких огоньков. Эти огоньки приблизились, и из отверстия показался длинный, подвижный, усеянный тонкими усиками нос, настороженно оценивающий источник столь притягательного для него запаха. Вслед за носом в комнату вползла гигантская, но худющая серая крыса и, привставая на задние лапы, нюхая воздух и посверкивая злыми глазками, медленно и осторожно двинулась вперёд. Её длинный хвост ещё не весь выволокся вслед за нею из стенного пролома, когда в глубине его показались ещё два маленьких огонька. Вслед за второй крысой в комнату выползла и третья, и четвёртая, и пятая — и вот уже добрый десяток их кружил и бегал вокруг Колыванова, шелестя по полу длинными голыми хвостами и царапая его коготками. Крысы были весьма крупными, каждая длиною, пожалуй, с целое предплечье Колыванова, и это не считая длины хвоста, превышавшего длину тела. Но хуже всего было то, что все незваные гостьи были чрезвычайно худы и голодны, а потому и очень решительны и агрессивны. Даже продолжавшиеся телодвижения человека, пусть вялые и слабосильные, не пугали крыс и нисколько не умеряли их зловещей смелости. Жуткая, страшная алчба блистала в их злых и голодных глазках. Они неотрывно наблюдали за агонией большого истекающего кровью тела и, сужая круги, подбирались к нему всё ближе и ближе.

* * *