Личность

Он шел к матери, расцеловать ее руки, попросить прощения за все испытания, выпавшие на ее долю. Да и куда он мог пойти теперь, зная, что за ним могут следить? Только к матери. Не спрашивая о его согласии, девушка пошла с ним, он не в состоянии расстаться с ней, хотя с матерью ему хочется побыть одному, без свидетеля, даже такого, как она. Мать лежала с сердцем и с бронхитом, за ней ухаживала тетка, которая и теперь сидела у изголовья больной и громко всхлипывала, причитала, как настоящая плакальщица, когда сын почти опустился на колени, чтобы поцеловать горячую, сухую материнскую ладонь.

— Шли бы вы домой, тетя, — предложила Мария, — я посижу вместо вас, не беспокойтесь, я знаю, у вас дома дел полно. Пожалуйста, идите. Я охотно побуду, если можно.

— Били тебя? — шепчет мать.

У нее только один вопрос, а когда сын отрицательно качает головой, она улыбается недоверчиво, думая, что он обманывает ее, чтобы не волновать.

— Тебя били? — спрашивает потом Мария, когда мать заснула. — Били?

Глаза у нее широко раскрыты, она нервно облизывает губы. Она уже успела рассказать, что послужило причиной освобождения заложников, вспомнила ту минуту, когда и он встречал ее, вернувшуюся из тюрьмы, сообщила ему все местные новости, а теперь стоит совсем близко, их ноги, их тела соприкасаются, она расстегивает ему рубашку, говорит, чтобы лег отдохнуть, а она посидит рядом, подводит к кровати, деревянной высокой кровати с тощим матрацем, вылезающим из-под накрахмаленной простыни, снимает ему ботинки, во всех ее движениях и жестах нет сострадания и жалости, они все более порывисты, резки до боли.

— Я не могу на спине, — говорит юноша и ложится на живот.

Он слышит шелест ее платья, стук об пол деревянных туфелек, она проводит рукой по его ногам. Света они не зажигают. В темноте их тела сближаются, и внезапно со сдавленным криком девушка отшатывается от него.

— Иезус Мария, Иезус Мария, — шепчет Мария. — Били. Я сейчас сделаю компресс, не надо стыдиться, дорогой, сейчас, в ванне…

Она возвращается с влажным, прохладным полотенцем, осторожно прикладывает к ягодицам, целует спину, плечи и плачет. Она с ним всю ночь, время от времени накидывает желтенькое платьице и идет к матери, а потом возвращается и, если он спит, тихонько присаживается на край кровати, а когда он просыпается, прижимается к нему, обнаженная, чтобы он мог гладить и целовать ее, пока не уснет. Под утро она тщательно одевается и говорит:

— Черт бы побрал всех твоих героев-вдохновителей. Чтобы им так все задницы исполосовали, чтобы обделались от боли. На каком основании они тебя втянули в это?

Холодный, жестокий голос. Она не должна так говорить, не должна так выражаться. Лицо у нее усталое от бессонной ночи, едва держится на ногах, все понятно, но так говорить о товарищах, употреблять такие слова нельзя, они просто не к лицу ей; у нее перекашиваются губы, на лбу появляются морщины.

— Я тебе не хотела говорить, черт там их всех разберет, но еще не известно, что сыграло решающую роль в случае с тобой: то ли, что те твои герои захватили заложников, то ли просьба моей мамы. Знай это. Мама сказала, что ты — мой жених, понимаешь? А немцы считаются с нашей семьей.

— Не со всеми членами вашей семьи.

— Я знала, что ты так скажешь. Пожалуйста, можешь говорить, что хочешь, важно, что мы живем. И я ненавижу каждого, кто нам мешает, ненавижу, — повторила она, подчеркивая каждый слог.

На молодом организме быстро залечиваются раны, и уже через несколько дней «Лех» мог выйти из дому. Мария и тетка по-прежнему хлопотали возле больной матери, но теперь и он ухаживает за больной, особенно по ночам, потому что Мария приходит к ним только днем на несколько часов, но всегда успевает проскользнуть к нему в комнату и жадно прильнуть горячим телом к нему. Перед тем, как выйти ему из дому после болезни, у них появился незнакомец, он сообщил, что пришел по поручению «Штерна», просил рассказать, о чем его выспрашивали в гестапо. Внимательно выслушав «Леха», он передает ему распоряжение немедленно вернуться на работу в букинистический магазин и прервать на время все конспиративные связи. Сообщил, что «Штерн» тоже вернулся на свое место. Вернулся на свое место, а ведь там расспрашивали о нем, расспрашивали о «Союзе», о Потурецком, хотя, правда, и не связывали его фамилии с организацией, не связывали прямо или не показывали виду, что подозревают его в том, что он имеет какое-то отношение к «Союзу». Вернулся к себе, в свою книжную лавку, в старую квартиру! Это казалось столь неправдоподобным, что «Лех» не верит связному, подозревая, что тот лжет, провоцирует его, а он никак не может смекнуть, в чем дело; но поскольку «Лех» с полной достоверностью рассказал ему только о тюрьме, только то, что слышал от гестаповцев, не раскрывая своего отношения к этому, своих чувств, то провокации он не боится, он ведь ничем не обмолвился незнакомому собеседнику о своей работе.